"Йозеф Шкворецкий. Бас-саксофон" - читать интересную книгу автора

ее у кого-то из своих светских еврейских дядюшек в Праге; к тому же она была
на французском - языке, который я не хотел учить, так что учительница
французского назвала меня поразительно неспособным (а я тогда тайком учил
язык блюзов по брошюркам за пять крон), - в книжке "Le Jazz Hot", которую
тот светский еврейский дядюшка купил в Париже и привез в Прагу, и оттуда ее
стащил Бенно и привез в Костелец; она была для нас как Книга мормонов -
английского происхождения, в кожаном переплете, хранилась в книжном шкафу
Беннова отца, в огромной вилле у реки, в маленьком провинциальном городке
посреди Европы; и так же, как Книга мормонов, написана она была на языке
небес и говорила со мной только названиями предметов (бас-саксофон,
саррусофон, колокольцы, меллофон), именами людей (Трикси Смит, Бикс
Бей-дербек, Бад Фримен, Джонни Сент-Кир), городов и улиц (Сторивилль,
Канал-стрит, Мильнбург), оркестров ("Кондонз Чикагоанс", "Вулверайнз",
"Ориджинал Диксиленд Бэнд") - то есть международным языком невинного культа;
Адриан Роллини, одно только имя; чикагский бас-саксофонист; я никогда не
слышал его, только знал, что он время от времени выступал с той золотой
компанией, которая наигрывала пластинки.
Старик выпрямился, снова раздался хруст. Древесная ткань его брюк
висела на коленях большими пузырями. Череп был помят, как потрескавшееся
вареное яйцо, один глаз сдвинут вниз, почти на щеку; вокруг этого синеватого
глаза густо росли белокурые волосы. Ферштее нихт чехиш, сказал он. Второй,
здоровый глаз пришел в движение, скользнул по моему клетчатому пиджаку к
руке, к пластинкам с этикеткой "2nd Теп. Sax". Дас ист айн бассаксофон,
битте? повторил я. Уже само обращение выбрасывало меня из национального
сообщества, ибо по-немецки говорили только в принудительных обстоятельствах;
при первом же звуке немецких слов мне полагалось уйти, попрощаться с
бас-саксофоном. Но есть вещи сильнее. Дас ист айн бассаксофон, битте
?спросил я тогда, и глаз - не тот посинелый, а здоровый - остановился на
моих пластинках, потом медленно, испытующе, с некоторым пренебрежением
прошелся снова по моему клетчатому пиджаку, коснулся черной полоски ткани на
шее, оттолкнулся от моей широкополой татры (я был стилягой; да, стилягой;
это тогда имело и политический смысл; всегда заявка на оппозиционность, но
не только: это связь с мифом - мифом молодости, мифом мифа); потом он
испытующе посмотрел мне в лицо. Я, сказал старик, дас ист эс. Ду шпильст аух
саксофон? (Он тыкал мне, но это не казалось странным). Да, ответил я, з"аух?
Wo старик не ответил. Он снова нагнулся. Снова этот хруст, словно при каждом
наклоне в нем крошился скелет, пробитый "дум-думами", - на чем же он еще
держится? Пожалуй, лишь на силе воли, какая бывает в тех, кто пережил все
детонации, а потом все равно - и, наверное, быстро - умер; все в них
изъедено, надтреснуто: печенка, легкие, почки и душа. Пятнистыми пальцами он
развязал шпагат. Руки его тряслись. Гроб раскрылся, и там лежал он -
огромный, как жезл епископа. Потом старик снова захрустел и посмотрел на
меня. Я же глядел на бас-саксофон, на его длинное, невероятное тело; наверху
высокая металлическая петля, весь потемнел, тусклый, как тот баритон из
Рогельницы; все эти инструменты - лишь остаток старых, лучших, веселых
времен, их давно уже не делают; сейчас производят лишь панцершреки, листы
стального проката. Мехтест дус шпилен? спросил старик, как библейский Змий.
Да. Ибо это было яблоко, а я - Ева. Или же он был убогой уродливой Евой с
одним вытекшим глазом в золотом веночке волос, а я - Адамом. Я помнил свою
национальность, но человеческое во мне сократилось. Заговорил рассудок, этот