"Йозеф Шкворецкий. Бас-саксофон" - читать интересную книгу автора

Костелец в это не поверит. И я вдруг вспомнил о себе между этими призраками,
вспомнил, как страшен этот пронзительно острый миг познания: как меня
произвели на этот душный, бесчеловечный, безобразный свет - мяконького
ребенка, сотканного из мечтательных снов; как эти мечты постоянно
пронизывали его - но не грандиозные, а патологические мечты бессилия,
неспособности, наполненные болезнями, насмешливым, колким девичьим смехом,
бесталанностью, одинокими утренними киносеансами, ночными кошмарами, ночным
ужасом, что это все однажды кончится, рухнет; ребенок, с первой же розовой
коляски уязвленный смертью; страхом чужих взглядов, ушей, прикосновений,
одинокий, неудачливый ребенок, сумасброд для непонимающих. Я играл, и
огромный бас-саксофон склонялся надо мной, как рама неясной картины. В этот
момент я чувствовал, знал, что отныне и навсегда принадлежу Л отару Кинзе,
что я вместе с ним прошел весь этот кочевой путь крушений и что всегда буду
с ним вплоть до горестной кончины; с бедами этой потрепанной компании, над
которой словно виселица возвышается бас-саксофон; с этой девушкой с
надломленным голосом, словно треснувший колокол. Лица дер дойчен гемайнде в
зрительном зале увядали, опускались, переплетались; костлявые пальцы Лотара
Кинзе танцевали с ними на двух струнах: отдельные композиции, шлягеры, танго
и плоские фокстроты разделялись другой дисгармонией - рукоплесканиями, к
которым присоединялся звук большого барабана сзади меня, чтобы поддержать
это согласие глухими кожаными раскатами грома: темные очки маленького
горбуна поднимались к сияющей рампе, под ними - синие губы, сейчас уже не
сведенные депрессией, постоянной тяготой существования, а в почти радостной
полуулыбке от этой музыки, которая ему нравилась, хотя была такой же
горбатой. Но Хорст Гер-манн Кюль вроде бы этого не понимал, продолжал
аплодировать; новая порция воющего крика, этой приблизительности,
несовершенства - и новые рукоплескания. Посреди аплодисментов на мое плечо
легла рука; я посмотрел на нее: белая мягкая рука, не рабочего, а человека,
который добывает свой хлеб как-то иначе. Запястье терялось в облегающем,
ослепительно белом манжете из какой-то мягкой ткани, будто было обмотано
кружевами в несколько слоев, а над ними - другой, свободный манжет с черной
пуговицей. И прозвучал голос: Ком гер! Хинтер ди кулиссен! Ровный,
отчетливый голос, хриплый полушепот. Я посмотрел выше, вдоль этой руки, по
предплечью, но лицо мужчины (была это тяжелая большая мужская рука) скрывал
изгиб бас-саксофона. Я встал словно ослепший (все еще звучали аплодисменты,
девушка раскланивалась, сломанные лебяжьи крылья бессильно трепетали по
обеим сторонам трагического лица); я чувствовал, как рука твердо, почти
жестко тянет меня за кулисы; только там я рассмотрел его: дикого вида
Широкоплечий мужчина лет сорока, черные волосы словно пронизаны терновым
венцом седины; неистовые совершенно черные глаза, небольшие черные усы,
узкое, почти сицилийское лицо; он казался безумным, то есть нормальным в эту
безумную минуту. Я узнал его: острый синеватый подбородок густой щетиной
торчал из белого воротника, как до этого из белой подушки с гостиничным
штампом; тот последний незнакомец, тот спящий, место которого в оркестре
Лотара Кинзе я недобровольно занял, тот таинственный человек. Гибс гер,
резко сказал он и почти сорвал с меня травянисто-фиолетовый пиджак. В нем -
как и в шведской девушке - не было заметно никакой ущербности, никакого
ранения: ни красной, некогда сожженной пламенем кожи, как на лысине Лотара
Кинзе, ни какого-либо протеза, горба, или гипертрофированного носа, или
угасших глаз. Он вырвал из моей руки альт, другой рукой через голову сорвал