"Йозеф Шкворецкий. Бас-саксофон" - читать интересную книгу автора

шли в унисон и своей неслаженностью придавали этому завывающему рыданию
призвук рояльного блюза; сахариновый голос моего альта - все это Лотар Кинзе
пытался как-то пораженчески отчаянно объединить; возникал особенный,
устойчивый контраст: красота и уродство, девушка - и наша внешность; красота
половины этого глубокого и музыкального голоса - и живописная коломазь
цирковой проникновенности оркестра шести клоунов:

Die Menschheit lag in den Kordiliieren,
Das wusste dann aber keiner mehr...

А передо мной (я был безопасно отделен от них усами и бровями) плыл на
волнах дисгармонии мир, вздуваемый кричащей сентиментальностью летних
ресторанов берлинского Панкова, мир Хорста Германна Кюля и его плодовитых
немецких женщин; суровость его таяла в этих рыдающих сентиментах альта, как
шоколадный бюст фюрера (сделал его в соседнем немецком, судетском городке
кондитер Дюзеле и выставил на площади, в витрине своего магазина в день
присоединения к Рейху: кожа лица из миндальной массы, усики и волосы из
черного горького шоколада - точная копия фюрера; но витрина у Дюзеле была
обращена на южную сторону, а день присоединения приветствовало солнце; его
крючковатые символы, реющие над городком, почти не давали тени; вскоре после
полудня фюрер начал обрушиваться; сахарный белок отклеился на одном глазу и
медленно пополз по размягченному миндальному лицу, пока не свалился на
подоконник между кислыми поленцами конфет с красными розочками, леденцами на
палочке и пятигеллеровыми крокодилами из какой-то липучей массы. Около двух
часов дня у него вытянулся нос. потом он растаял; у фюрера вытянулось лицо,
приобрело разочарованное, неестественно печальное выражение; потом по лицу
стали стекать шоколадные слезы, словно капельки воска черной пасхальной
свечи; к вечеру это прекрасное произведение кондитера совсем потеряло форму,
превратилось в страшный, обглоданный, печальный контур, в многоликую,
размокшую голову трупа, которая так и застыла в вечерней прохладе; когда
кондитер возвратился домой после праздничных торжеств, его уже ждало
гестапо, а витрина была целомудренно замазана краской. Что сделали потом с
бюстом, не знаю; наверное, уничтожили, а может быть, съели или наследники
кондитера наделали из него миндальных поросят; такова бывает судьба
государственных деятелей); суровые черты этого германского племенного вождя
на вражеской территории, этого Хорста Германна Кюля, смягчались в кривой,
отсутствующей улыбке блаженной мечтательности; такими же были и лица
немецких женщин (яблоко от яблони); Лотар Кинзе, похожий на
фиолетово-атласного водяного, с неукротимой силой напирал на свои нечеткие
двухголосия, мужик с бандонеоном держался за свой инструмент, как испуганный
ребенок за подол матери, - ординарнейший параллелизм; а коротышка-Цезарь,
словно влюбленный в сурдинку, держался гармониста. Но чем ужаснее все это
было, чем больше мне казалось, что из-за железных крестов и пышных
материнских бюстов первого ряда должно наконец вылететь тухлое яйцо или
какой-то огрызок, тем более заметно опускался мечтательный туман на глаза
Хорста Германна Кюля; с него спала шелуха самоуверенности (та поза, какой
отличаются завоеватели, великие, суровые, властные мужи повсюду, - только не
дома; это почти римское, императорское "romanus sum";* на сахариновый образ
благоденствия накладывалась заметная удручающая тоска по какому-то
баварскому небу или прусскому местечку, по кожаным штанам, по согретому миру