"Йозеф Шкворецкий. Бас-саксофон" - читать интересную книгу автора

из-за необходимости служить немцам. Я снова глянул в глазок. Другой
паноптикум: как раз явился Хорст Германн Кюль, сухопарый, невероятно
хрестоматийный немец в черном мундире СС, и концерт можно было начинать.
Я быстро вернулся на место. Лотар Кинзе сделал какое-то движение
головой, будто ободряя всех нас, взял смычок, энергично натер его канифолью.
Бас-саксофона уже не было рядом со мной, он висел в стойке, которую кто-то
(наверное, деревянный старик) принес сюда, и был похож на прекрасную шею
серебристого водного ящера. Женщина с лицом грустного клоуна уже
приготовилась, руки на клавишах, каждый палец точно на месте начального
аккорда; покрасневшие маленькие глазки устремлены на Лотара Кинзе. Палочки в
костлявых руках слепого горбуна мягко покоились головками на коже
ритм-барабана. Коротышка-Цезарь облизывал губы, гигант держал в руках
маленький бандонеон. Мы ждали, как филармонический оркестр в Карнеги-Холл
под управлением некоего фиолетового Тосканини с обезьяньей плешью.
Шум в зале стих. Лотар Кинзе поднял руку со смычком, девушка с волосами
как сломанные лебяжьи крылья встала, подошла к микрофону. Зашелестело и
звякнуло, занавес посередине раздвинулся, перед нами зачернела растущая щель
темного зала; мастер сцены включил все рефлекторы; Лотар Кинзе, четырежды
ударив по корпусу скрипки, положил смычок на струны: захрустело плачущее
двухголосие, поднимаясь до впечатляющей высоты; я присоединился своим
альтом; слева от меня заплакал бандонеон и всхлипнула труба с сурдинкой. И
девушка сразу, без вступления, без запева (или все предыдущее и было
запевом?) начала. Ее голос удивил меня, он напоминал треснутый колокол;
глубокий альт, зо траурихь, пришло мне в голову:

Kreischend zohen die Geier Kreise,
Die riesigen Stadte stunden leer...

Мы же ее красивый голос (когда-то. до войны, он был, конечно, очень
красивым, но время и злые силы что-то уничтожили в нем, повредили; был он
каким-то треснутым, надломленным, разодранным; сейчас, много лет спустя,
вошло в моду нечто подобное, что-то вроде хрипа, но тогда пели сладко,
сопраново, велико-оперно, абсолютно облагороженно; в хрипении иногда
присутствует юмор, здесь же была лишь печаль треснувшего колокола, струн,
потерявших свою упругость; красивый, когда-то глуховато резонирующий альт -
сейчас его наполняли шорохи, как старую граммофонную пластинку; как ночь над
лесным пожарищем, где обгорелые ветки уже не шелестят, а только скрежещут, и
это обугленное скрежетание древесных скелетов, лишенных коры, - повсюду на
огромном, больном, усеянном ранами и ожогами пространстве Европы, по дорогам
которой трясся Лотар Кинзе в своем сером фургончике между столбами пыли,
касающимися неба, как огромные тополя), - этот голос мы вновь обняли своим
меццо-сопранным меланжем, жестким, расшатанным пульсом персифляжа,
беззастенчивой халтурой бродячих музыкантов, среди которой альтовой
половиной своего голоса она интонировала, а остальными тонами, флажолетами
голосовых связок, покрытых рубцами, сливалась с нашим дистонирующим
"кошачьим концертом"; как голоса в синагоге, которые плачут, жалуются каждый
сам по себе; там этих голосов много, они причитают о некой общей судьбе, но
не способны на согласное пение - лишь на раздельные, дисгармоничные,
дополняющие одна другую, сливающиеся фальшивые кантилены: громкое,
механическое басирование женщины с огромным носом; голоса трубы и бандонеона