"Йозеф Шкворецкий. Бас-саксофон" - читать интересную книгу автора

(шла война) выложил эту вещь из небольшого серого автофургона на тротуар,
когда он ее поднял, и лопнул запор, и большой черный футляр раскрылся
раньше, чем его подняли на приличную высоту, в двух-трех сантиметрах от
земли, то есть всего лишь приоткрылся, - свет медового солнца (оно стояло
над круглой башней старого замка, горело в широких окнах квадратной башни
нового замка миллионера Доманина, в дочь которого я был влюблен, ибо жила
она в той башне, откуда на все четыре стороны через четыре аквариума по
ночам струился свет алебастровой лампы, и была болезненно бледна в мире
фиолетовых рыб, - тоже лишь иллюзия, лишь сон, лишь ностальгический сон
патологического детства) - свет медового солнца блеснул на невероятно
огромном корпусе бас-саксофона, размером, пожалуй, с лохань для стирки.
Я и не подозревал, что такие вещи могут существовать на самом деле.
Остались о них только воспоминания из тех времен, когда еще жили поэтисты и
приверженцы дада; может, когда-то, на заре республики, сделал кто-нибудь
такую вот музыкальную штуковину, рекламное пособие, слишком дорогое, а потом
отложил и забыл в каком-то складском помещении. Потом уже таких не делали;
то было только мечтой, теоретическим расчетом, воплощенным в пестрые
двадцатые годы; у нас же имелись только альты и теноры. В Рогельнице, высоко
в горах, жил, правда, некий Сыроватка, сын деревенского кантора и
капельмейстера, - у него был легендарный баритон; он играл с сельскими
оркестрами на альте со сладковатым, колеблющимся тоном; играл, не свингуя,
был настоящим "соколом". Но ему принадлежал старый баритон, покрытый медной
зеленью и уже слегка помятый, он спрятан в горах, на чердаке деревянной
халупы; сквозь щели проникал к нему жар рубинового солнца; над черной
полоской леса до сих пор выглядывает ядовитая бирюза, а в ней плавает этот
кровавый глаз, красноватая олива в зеленоватом вине; вечер в горах - его
помнят третичный период и доисторические девственные леса; и через щели в
дощатой крыше предвечерний свет падает на мглистую, матово-серебристую
поверхность корпуса величиной с мастодонта... В сороковом году, когда
невероятное стало возможным (у нас было шесть медных инструментов, настоящий
биг-бэнд - басы, бубны, гитара, пианино), Сыроватка спустился с гор, и
саксофонов стало пять; садился он на самом краю первого ряда, в пиджаке из
мешковины, плечи - как фасад угловатого буфета; он не свинговал, но
мифический инструмент матово блестел в свете рампы, а над ним пели мы
четверо, с особой радостью от того, что под нашими скользящими аккордами
он - с нами, хотя ходил он своими собственными горными тропами. Но эта вещь
оказалась еще более таинственной - бас-саксофоном (может показаться
маловероятной значимость таких вещей, как этот инструмент, почти не
употребляемый и почти бесполезный, для комплексующего подростка в середине
Европы, ограниченной географическими именами, которые потом войдут в словарь
дьявола: Майданек, Аушвиц, Треблинка. Но что в этой жизни мы можем выбирать?
Ничего. Все к нам приходит само).
Он мелькнул на секунду серебряной рыбкой в медовом пироге бабьего лета;
я смотрел на него, как ребенок на первую куклу. Но это длилось лишь
мгновение; старик в древесном пиджаке нагнулся, суставы его захрустели:
ревматизм войны, ночевки в станционных залах ожидания. Он наклонился,
захлопнул крышку и начал обвязывать футляр шпагатом. Добрый вечер, обратился
я к нему. Скажите, пожалуйста, это бас-саксофон? Я спросил не потому, что не
знал, - просто хотелось услышать, поговорить о нем; я никогда не слышал его
звука, только читал в затрепанной книжке, которая была у Бенно, - он стащил