"Йозеф Шкворецкий. Бас-саксофон" - читать интересную книгу автора

Пердидо-стрит дули пустые ветры полицейского контроля; тоже легенда, уже не
знаешь, что правда, а что - всего лишь сон; так быстро все пролетело; но
именно так оно и должно было быть. Я подошел к занавесу: в нем сверкнул
застекленный глазок; я приложился к нему, и мне стало удручающе грустно.
Гонза Чиж мертв, Джипси исчезла где-то в Брно. Фриц Вайс в Терезине. Я уже
взрослый, надо задумываться над серьезными вещами, не какими-то там
глупостями вроде Пердидо-стрит. Кое-где продолжали играть только маленькие
капеллы типа нашей (не Л отара Кинзе, а нашей), - ту печально прекрасную
музыку свинга, тоже обреченную на гибель. Я посмотрел в глазок. Прямо передо
мной сидела фрау Пеллотца-Никшич, на шее бриллианты (или нечто на них
похожее, но наверняка все же бриллианты; раньше они принадлежали, по всей
вероятности, госпоже Коллитцшонер, как и квартира Пеллотца-Никшичей), вся в
красных шелках. Герр Пеллотца-Никшич рядом, в коричневой рубахе CA, угрюмый,
волосы ежиком. Теперь он немец, раньше был итальянцем, еще раньше сербом,
первоначально - бог знает кем; далеко не импозантный во всех этих
превращениях; как он, собственно, чувствовал себя и кем, собственно, он был?
Его сын - пьяница, насильник - потом разбился в купальном бассейне. А рядом
герр Зее, тоже в мундире, черном, наверное СС, или НСДАП, или ОТ, либо
какого-то еще столь же холодного сокращения; он был усердным подручным
дедушки Бенно, а сейчас - усердный член партии. Его жена с огромной брошкой
из старого золота; эту брошку (почти без сомнений) я тоже видел уже на
чьей-то другой шее (все тут было краденым, роскошь эксплуататоров сменилась
роскошью грабителей и убийц); и на ней было бархатное платье. А позади нее -
другие сатиновые, атласные немецкие дамы с колышущейся выставкой
драгоценностей, происхождение которых в законопослушном обществе было бы
трудно убедительно доказать, мелкие сверкающие историйки, заканчивающиеся
смертью. И черные, коричневые, серые мундиры - выставка железных крестов.
Они собрались здесь, нагромождение серо-коричневых тонов, как на картине
современного Иеронима Босха, чтобы послушать Лотара Кинзе унд зайн
унтергалътунгсорхестер.
Меня охватило чувство, что произошло какое-то недоразумение, какой-то
злобный обман, как у Марка Твена с его королем и герцогом: сейчас толпа этих
господ в сапогах, похожих на кожаные зеркала, схватит Лотара Кинзе, вымажет
дегтем, выкатает в перьях, привяжет его к оглобле и с мстительным ревом
понесет вокруг секретариата НСДАП к Ледгуе. Я обернулся. Лотар Кинзе стоял в
своем травянисто-фиолетовом пиджаке, и красная лысина его в холодном свете
ламп была похожа на шишковатую ягоду, забытую в винном стакане из опалового
стекла. Он молча опирался на рояль. За ним, над захватанной крышкой - лицо
грустного клоуна, женщины в черном платье с зелеными кружевами у шеи; пенсне
уже сидело на своем месте, у корня необъяснимо огромного носа; и горбун, и
коротышка-Цезарь - все блестели, фиолетово-травянистые, погрузившись в
хмурое молчание; ждали - снова покорно; что-то от вечернего смирения перешло
и на ожидание выступления; печальная похоронная команда откуда-то с далеких
европейских дорог, возможная лишь в военное время, влекущая свое слезливое,
невнятное послание по сецессионному великолепию театров в захолустных
городках на перифериях огромного побоища; лицо слепого до сих пор еще
стянуто маской страдания; золотая девушка в фиолетовой парче, опустив
голову, сидела на стульчике возле рояля; за кулисами мастер сцены, чех,
который знал меня (и я надеялся, что не узнал), стоял наготове у
электрического щита с выключателями и реостатами; он тоже хмурился, но лишь