"Йозеф Шкворецкий. Бас-саксофон" - читать интересную книгу автора

звучал он в интонации (ведь настоящие значения слов заключены прежде всего в
их интонации); слова эти - WIR BRA UCHEN SIE - разнеслись в темном зале за
конусом света отчаянно, умоляюще, словно она заклинала меня, а ведь
произнесла она их тихо, ровным голосом; невольный крик души о спасении,
которому просто невозможно возражать, печальный и отчаянный; так в сказке
душеньки взывали к Аполеньке из-под крышки горшка водяного (и потом
благодарили, когда она открыла им крышку; но только ее, Аполеньку, водяной
превратил в душеньку). Вир браухен зи. Я повернулся к Лотару Кинзе, он скреб
смычком икру; я, сказал он, вир браухен зи. Фюр гойте абенд. - Абер...  -
воскликнул я быстро, потому что... Абсурд! Бессмыслица! Здесь, сейчас - это
еще куда ни шло. В это Костелец не поверит: послеобеденный джем-сейшн в
паноптикуме пустого театра. Но не вечером! Вечером здесь будут герр Зее,
герр Пеллотца-Никшич, бог знает какие немецко-чешские дамы, возможно, и
господин Чтвртак, Чтвртак - коллаборационист, возможно, и несколько фискалов
господина Кани; нет-нет-нет, кукла закрыла глаза. Голос рассудка вознесся до
громкого крика: НЕТ! И потом - здесь будет Хорст Германн Кюль, а он меня
знает. Он лично выведет меня из зала. НЕТ! Вир браухен зи,  - снова так, как
сказала женщина с лицом печального клоуна, только в иной тональности -
меццо-сопрано, в очаровательной свирельной тональности. Я оглянулся: то был
голос девушки с волосами, напоминающими сломанные лебяжьи крылья. Вир
браухен зи, повторила она. Венн зи гойте абенд нихьт шпилен, данн, - и снова
та интонация, пауза столь глубокая, что в нее вмещались значения целых фраз
и долгое объяснение. И такая же отчаянная просьба в серых моабитских глазах.
Следующее "почему" я уже не задавал. Мне было шестнадцать-семнадцать лет,
потом уже никогда в жизни я не был столь благородным, притворяясь, что не
слышу интонации. Я поверил и больше не спрашивал: у них есть причина.
Связана ли она - я не спрашивал, но по какой-то косвенной ассоциации понял -
с тем мужчиной наверху, в бежевой комнате, с тем торчащим, небритым утесом
подбородка? Несомненно. Это он - бас-саксофонист. Но почему этот трагический
тон? Играли бы без него. Или перенесли бы концерт. Такое ведь случается,
особенно в военное время: высшие силы, чрезвычайные обстоятельства. Бог
знает какое ранение, фронтовая болезнь обрушили эту гору на бежевую постель.
Абер ыхь кеннте эрканнт верден, сказал я Лотару Кинзе. Меня здесь знают. И
если увидят - если разнесется, хотел я сказать, что я играл с немецким
оркестром для немцев, - но что-то запечатало мой рот, наверное стыд, или они
просто разоружили меня: они так хотели, чтобы я с ними играл; они, немцы;
для них, может быть, тоже была в этом некоторая опасность (связь с низшей
расой. Или это касалось только половых связей? Тех - несомненно). Нет. Не
опасность. В немецких оркестрах играли целые компании чехов (Хрпа,
тромбонист, с ними и погиб). Но то, что они меня умоляли, что меня эта
пожилая баварская горянка в шнурованных ботах просила: вир браухен зи, что
меня не заставляли, не приказывали мне, просто - не принуждали, - и мне
стало стыдно, я остановился, когда хотел сказать, что боюсь играть с
немецким оркестром, потому что меня здесь знают - это ведь и так очевидно.
(Но что есть эта очевидность? Разве пришло бы кому-то в голову в годы той
войны, когда концлагеря так бесстрастно поглощали евреев-предпринимателей и
коммунистов, богатых сокольских домовладельцев и туберкулезных ткачей из
Маутнера, когда люди приглушали голос, потому что Враг не спал, а анекдот
мог стоить головы, - думал ли кто-то, что пройдет немного времени, и снова
заговорят шепотом, что зажиточные "соколы" и еврейские фабриканты снова