"Йозеф Шкворецкий. Бас-саксофон" - читать интересную книгу автора

для себя; представьте только: немецкие курсанты в нацистской офицерской
школе имитируют горбатого чернокожего драммера; то есть не только в
концлагерях, не только в еврейском городке Терезине, но и в офицерских
училищах. Просто она была повсюду, эта сладкая болезнь; ею заразились бы в
конце концов все; и, пожалуй, если бы война закончилась плохо, эта болезнь
заразила бы рано или поздно и самих победителей - и в конечном итоге, пусть
за столетия, но обратила бы их в людей); потом они вместе с нами даже
сыграли, один на рояле, другой на барабане; однако, прежде чем уйти на
Восток, они совершили проступок (все могло - может - стать преступлением);
Лекса никогда потом не смог оправдаться, так что в конце концов вместо
сочувствия он заработал клеветническое обвинение (от наших людей, так
называемых наших): при "гейндрихиаде" расстреляли его отца, а на другой день
после того, как об этом сообщили газеты ("за сочувствие покушению на
заместителя имперского протектора Рейнхарда Гейндриха были расстреляны..."),
эти двое встретили его на площади - на той, где за мной наблюдал господин
Каня, а до этого господин Владыка, - и неуклюже выразили ему сочувствие,
пожав руку; от этого он никогда не отмылся (тело отца еще не остыло, а он
публично беседует с немцами, только потому, что те ходят слушать его
дурацкое визжание); от этого он уже никогда в своей жизни не отчистился.
Я шагал в обнимку с бас-саксофоном по задней лестнице к зрительному
залу. Бурый полусвет сменился мутным полумраком электрических лампочек.
Процессия тяжело поднималась по железным винтовым ступеням; на серых стенах
лестничной шахты вместе с нами поднимался театр теней, парафраз театра
Диснея: не Лотар Кинзе, а Белоснежка и семь гномов (женщина с лицом
печального клоуна была Чихуном; ее поразительный квадратный нос-турнепс
увеличивался тенью до размеров совершенно невозможных, Белоснежка была так
же необыкновенно стройна, а две пряди волос в теневой картинке еще больше
напоминали сломанные крылья лебедя, теперь уже черного). Процессия шла
молча, ее сопровождали только звуки ненормальности, болезни, патологии,
деревянной гармонии войны: скрип протеза и ревматических суставов, хриплое
урчание легких, выдержавших климат, ради которого природа устроила
метаболизм полярных лисиц и пингвинов - не людей. Только люди способны
вынести почти все, но это "почти все" оставляет на них свою печать,
приближает к смерти. Ритм задавали нога деревянного старика, беспомощно
бухающая о ступеньки, словно тамтам, и турецкий барабан протеза. В просвете
среди канатов появилось темное пространство и в нем - полукруг на сцене,
образованный пыльным конусом света, в котором около рояля стояли пять
пультов, посеребренных цирковыми блестками и большими декоративными золотыми
инициалами Л. К.: "Лотар Кинзе мит затем Унтергальтунгорхестер". Мы вышли на
сцену, и я остановился с бас-саксофоном в руках прямо перед холодным
рефлектором, осветившим меня откуда-то сверху.
Все сгрудились вокруг меня; последним пришел коротышка-Цезарь; девушка
со шведскими волосами улыбалась, Лотар Кинзе (им оказался мужчина с красной
лысиной и шахматными зубами) посмотрел на меня таким же взглядом, какой был
у старика в деревянной одежде перед отелем: взглядом нерешенной проблемы. Но
какой? И почему? Какова цель всего этого? Маленький слепой горбун в пышных
брюках гольф поднял бледное лицо к пыльному свету рампы; лицо его озарилось
светящейся белизной пустого пространства на черной гравюре; маска долгого
привычного страдания, уже не мук, но постоянной угнетенности, лишенной почти
всех радостей, почти какого-либо смысла; в белизне, как угольные каверны,