"Йозеф Шкворецкий. Бас-саксофон" - читать интересную книгу автора

(но, по крайней мере, умерла в металлической трубе, подобной храму; там
звучали булькающие шажки маленького священника; мало кому из людей удалось
умереть именно так). Стояла тишина. Это мне лишь кажется, пытался убедить я
себя, но ведь я никогда не верил в привидения, в галлюцинации, в
метапсихологические явления, вроде бы подтвержденные авторитетами, и вообще
во все сверхъестественное; я был абсолютным реалистом; сколько помню себя,
никогда не испытывал предчувствий; когда умирала моя тетя, молодая красивая
женщина, которую я любил интимной любовью родственника к родственнице, к
этому тепличному цветку пражских салонов (умерла она в двадцать семь лет), у
меня не было никаких предчувствий, не было никакого сверхчувственного
восприятия, никакой телепатии; не верил я ни в чудеса, ни в медиумов,
смеялся над всем этим, как и над чудотворцем из соседнего городка - он
держал скульптурную мастерскую и помогал полиции, хотя городок был полон
свидетелей; я принадлежал только этому миру, и единственным мифом для меня
была музыка; и я знал, что это не привидения, не призраки, не галлюцинация,
что эта компания - не та золотая, чикагская, "Eddie Condon and His
Chicagoans", a "Лотар Кинзе мит займем унтергальтунгсорхестер". Чур меня,
мысленно сказал я, и мне вдруг стало смешно, ибо люди бесчувственны ко
всему, кроме самих себя, да еще и привержены условностям; любое отклонение
от нормы импульсивно вызывает смех. Но только миг смотрели на меня серые
глаза девушки - единственная из всех она не была отмечена, деформирована (и
вовсе не телесно), и хотя я не верил в телепатию, у меня возникло ощущение,
что она угадала мой неуместный смех; страшное ощущение; в первое мгновение
лишь неприятное, а потом разрастается со скоростью света, превращается в
невыносимый стыд, как если бы на похоронах ты начал рассказывать сальный
анекдот, полагая, что пение священников заглушит его, а их голоса внезапно
исчезли, и ветер разнес над засохшей травой, через надгробия и
свежевыкопанную могилу какое-то неприличное, невероятно пошлое слово вместо
молитвы (Если бы взвешивал ты, Господи, грехи наши, кто бы остался?); именно
это оказалось решающим - это и бас-саксофон, который я все еще держал в
руках, как епископ - бриллиантовый посох. Мехтен зи пробирен, произнес
мужчина с красной лысиной; только сейчас я понял, кого он мне напоминает:
обезьяну с красной мордой, мегана; лицо его будто сожгли огнеметом (а так
оно и было). Он улыбнулся, обнажив зубы; и снова не галлюцинация, а
реальность: он словно побывал в лапах какого-то гестаповца с извращенным
чувством юмора: половина зубов отсутствовала, но не в одной челюсти или
беспорядочно в обеих: рот его был, как черно-белые клавиши рояля: зуб и
щель, зуб и щель, так же и в верхней, только в обратном порядке (щель, зуб,
щель, зуб), так что челюсти, когда он сжимал их (или смеялся со стиснутыми
зубами), напоминали абсурдную шахматную доску. Пойдемте, сказал он. Пойдемте
на сцену. Там вы сможете попробовать. Клингт эс нихып шен? - Да, ответил я,
ей айне глоке. Зер траурихь. - На, коммен зи, сказал мужчина. Дас инструмент
немен зи мит. Ихь траге аен коффер.
И снова я взял бас-саксофон в объятия и вышел за дверь. Сейчас уже не
по принуждению, сказал мне некий холодный, патриотический внутренний голос.
А что может произойти? - возразил я ему. Одинокий фельдфебель на берегу
Ледгуи - но кто заставлял мою сестру отвергать его? Ведь он мог оказаться
хорошим мужем в ее коротком браке (мужа она так и не нашла; бедняжка умерла
от рака, не дожив до тридцати); он, по крайней мере, писал стихи в голубую
тетрадку; а кто из той чешской теннисной молодежи вокруг нее хотя бы читал