"Йозеф Шкворецкий. Бас-саксофон" - читать интересную книгу автора

отзывается булькающее эхо маленьких кожаных молоточков, нисходящая гамма,
как шажки маленького священника в металлической святыне; а дробь
барабанчиков в кожаных муфтах отдается таинственным телеграфом тамтамов;
я не смог удержаться: взял мундштук, насадил его, открыл плюшевую крышку
отдельного ящичка в углу, гроба - там была пачка огромных пластинок,
напоминающих пекарские лопатки; одну я сунул в муфту, выровнял края, поднес
мундштук к губам, смочил слюной пластинку. Я не играл. Я только стоял так, с
мундштуком во рту, обнимая расставленными пальцами огромное тело саксофона,
и с закрытыми глазами жал на большие клавиши.

Бас-саксофон. Никогда раньше я не держал его в руках и сейчас
чувствовал себя так, будто обнимал возлюбленную (дочь Шерпане-Доманина, ту
загадочную лилию среди аквариумов, или Ирену, которая не хотела меня знать;
я не мог быть счастливее, если бы даже обнимал Ирену или даже ту девушку,
полную рыб и лунного света). Немного наклонившись, я мечтательно смотрел на
себя склоненного в зеркале на туалетном столике: в руках бас-саксофон,
касающийся ковра изгибом корпуса, облитого сверкающей пылью, светом
гротескного мифа; почти жанровая картина; не существует, конечно, такой
жанровой картины - молодой человек с бас-саксофоном. Молодой человек с
гитарой, с трубкой, с кувшином - да с чем угодно, но не с бас-саксофоном на
вытоптанном ковре; молодой человек в золотистом солнечном свете,
пробивающемся сквозь муслиновые занавеси, с немым бас-саксофоном; на заднем
плане мышиное рококо платяного шкафа и человек с торчащим, как у мертвеца,
подбородком на подушке с голубой печатью. Такой вот молодой человек с
бас-саксофоном и спящим мужчиной. Совершенный абсурд. И все же так это было.
Я слегка подул. Затем сильнее. Почувствовал, как дрожит пластинка.
Дунул в мундштук и пробежал пальцами по клапанам: из корпуса, похожего на
лохань, зазвучал грубый, сырой, но прекрасный и бесконечно печальный Звук.
Возможно, именно так звучал последний призыв умирающего брахиозавра.
Звук заполнил бежевую комнату сдержанной печалью. Глухой, смешанный тон,
звуковой сплав несуществующей виолончели и басового гобоя, но скорее -
взрывной, рвущий нервы трубный глас меланхолической гориллы; лишь этот
единственный тоскливый тон, траурихь ей айне глоке; только этот
один-единственный Звук.
Я испугался, быстро посмотрел на человека в постели, но он не
пошевелился, утес подбородка по-прежнему возвышался неподвижным
предупреждением. И тишина. Я вдруг осознал, что отдельный, опасный голос за
стеной уже не фыркает, но кто-то здесь есть, кроме меня, человека в постели
и мухи в бас-саксофоне. Я оглянулся. В дверях стоял исхудавший толстяк с
красной лысиной и мешками под глазами, печальными, как голос бас-саксофона.
Отголосок инструмента еще отдавался на позолоченных лестницах
городского отеля - послеполуденный вскрик, который должен был разбудить
гостей, Дремлющих после обеда в своих комнатах (офицеров-отпускников с
женами, тайных курьеров каких-то имперских дел, гомосексуального испанца,
который жил здесь уже полгода, и никто не знал, почему, что он тут делает,
на что живет, за кем следит). Эхо все еще отдавалось в бурых сумерках
лестницы, когда за мужским черепом появилась женская голова - седая, с
завитушками, два голубых глаза и большой нос луковицей; лицо клоуна, живая
карикатура женского лица на одутловатом женском теле. Энтшульдиген зи,
сказал я, но лысый мужчина замахал руками. Битте, битте. Он вошел в комнату.