"Йозеф Шкворецкий. Бас-саксофон" - читать интересную книгу автора

лишенные общего смысла: ...нох нихып зо альт... ан дер остфронт гибтс каине
энт-шульдигунг... йедер дойче... хойте айн зольдат...* Совершенно иные,
нежели слова печального фельдфебеля, записанные готическим шрифтом в
голубенькую тетрадку (пожалуй, каждый язык разделяется на два, и вовсе не по
классовому признаку; это и не деление на прекрасную материнскую речь и
вульгарный жаргон; граница проходит внутри); Хорст Германн Кюль владел
только одним из этих языков, как инспектор Вернер, этот вражина, который
как-то раз пушечным ядром пролетел мимо студенческого поста на тротуаре
(Лекса, наш четвертый тенор, однажды с ним схватился и тем завоевал себе
нежелательную славу; Вернер требовал удовлетворения), ворвался в класс и
разорался на тщедушного, туберкулезного профессора немецкого языка;
профессор слушал, склонив набок голову, спокойный, христиански выдержанный,
вероятно покорный судьбе. Вернер орал, ярился, неистовствовал; из его рта
вылетали такие слова, как керль, дрек, швайн и шайсе; мы не понимали его -
было ясно лишь, что профессора он не хвалит; тот спокойно слушал и, когда
инспектор набирал воздуха в легкие, так же спокойно проговорил, тихо, но
четко и достойно, почти величественно: Ихь лере Гетес дойч, герр инспектор,
говорил он. Ихь лере нихьт швайндоич.** Как ни странно, апокалиптические
вихри не обрушились; инспектор замолчал, стушевался, повернулся и исчез,
оставив после себя только дьявольский запах ваксы.
______________
* [xi]...еще не так стар... на Восточном фронте... нет прощения...
каждый немец... сегодня солдат (нем.).
** [xii] Я учил немецкий язык Гёте, а не этот свинский язык (нем.).

Ихь вилль нихьт герен! Ихь эрварте гойте абенд!* - голос Хорста
Германна Кюля за стеной снова превратился в неразборчивый ор. Кто-то (за
стеной) хотел что-то сказать, но тенор будто кнутом заставил его замолчать.
Я отошел от голубков; золотисто-пыльные пальцы бабьего лета по-прежнему
медленно поднимались по обоям, по платяному шкафу с кремовыми ангелочками,
по их облезлым локонам, образуя балдахин звездной пыли над бас-саксофоном.
Человек в постели по-прежнему спал. Над подушкой торчал его подбородок, как
скала отчаяния; она мне напоминала подбородок мертвого дедушки - точно так
он торчал из гроба, вместе со щетиной, которая, как это ни смешно, живет
дольше человека. Но этот пока не был мертвецом.
______________
* [xiii] И слушать не хочу! Жду до вечера! (нем.)

А я был в том возрасте, когда о смерти не думают. И снова подошел к
бас-саксофону. Главная часть корпуса лежала слева, утопая в плюше. Рядом
покоились еще две: длинная металлическая трубка с крупными клапанами для
самых глубоких тонов, изогнутая педаль, тарелочка, обтянутая кожей, октавы с
клапанами и конические наконечники с большим мундштуком.
Он притягивал меня, как церковная утварь неофита. Я склонился, поднял
его с плюшевого ложа. Потом вторую часть; соединил их. Обнял это тело
нежными пальцами: знакомая, подсознательная расстановка пальцев, мизинец на
рифленом соль-диезе; глубоко внизу, под правой рукой - клапаны басов;
я пробегаю пальцами, механизм очаровательно звякает; я быстро нажимаю клапан
за клапаном, от нижнего си до верхнего до, а потом еще мизинцем си и
си-бемоль, и в огромных дутых просторах бас-саксофона слабо, но явственно