"Иосиф Самуилович Шкловский. Эшелон (журнальный вариант)" - читать интересную книгу автора

наши чекисты, заверещите тогда, будете блеять, что мы, мол, ничего не
говорили, что мы над коммунистом не издевались!" "Зря кипятишься, Коля! Я
всегда и где угодно буду утверждать, что ты дурак, ибо это есть абсолютная
истина, так сказать, в конечной инстанции. А если ты в этом сомневаешься, я
могу написать тебе соответствующую справку". С той ночи прошло вот уже сорок
шесть лет, но я помню все до мельчайших подробностей. Зыков стоял посреди
комнаты в своих грязных подштанниках (трусов тогда зимой почему-то не
носили), от яростной злобы, помноженной на радость, его прямо-таки трясло.
"На, пиши!" - прохрипел он, подойдя к моей койке и протягивая огрызок
карандаша и тетрадочный листок. Ребята на своих койках замерли. "Коля, -
спокойно и даже с некоторой нежностью сказал я, - кто же так делает? Это
важный документ, а ты мне даешь карандаш. Потрудись обмакнуть перо в чернила
и подай мне. И еще дай вон ту книгу, чтобы положить под бумагу". Своими
дрожащими руками он подал мне ручку и книгу, Боже, до чего же он был мерзок!
Я решил не хохмить, а написал коротко и четко:

Справка.
Дана сия Зыкову Николаю Макаровичу в том, что он действительно является
дураком.
... февраля 1937 г. И. Шкловский

Отдав ему справку, я сказал: "А теперь можешь тушить свет - пожалуй,
уже время!"
Через неделю, когда я по какому-то неотложному делу зашел на факультет,
я сразу же всем существом почувствовал, что обстановка резко изменилась.
Меня встречали приветливые лица, сочувственно спрашивали, почему редко
появляюсь, уж не заболел ли? И черные тучи, сгустившиеся на моем небосклоне,
полностью рассеялись.
Много лет спустя мой старый друг по аспирантуре, ныне покойный Юрий
Наумович Липский поведал мне, что же тогда случилось. Зыков написал в
партком факультета, возглавляемый Липским, заявление, в котором
клеветнически обвинял меня в троцкистской агитации. Негодяй знал, что
делает! Это заявление по тем временам означало просто убийство из-за угла,
причем безнаказанное. Партком обязан был его рассмотреть и сделать выводы.
"Твое дело было безнадежно, - сказал мне Юра. - Очень я тебя, дурачка,
жалел, но..." И вдруг на очередное заседание парткома врывается пышущий
радостным гневом Зыков и протягивает какую-то смятую бумажку. "Вам нужны еще
доказательства антисоветской деятельности Шкловского - вот прочтите". Члены
парткома прочли и грохнули от смеха - то была моя справка. "А ты ведь
действительно, дурак, Зыков. Пошел вон отсюда", - сказал Липский, и тут же
дело было прекращено.
Финал этой драматической истории можно объяснить только тем, что я
родился в рубашке. За годы моей жизни в Останкино "эффект рубашки" сработал
еще несколько раз. Ну, хотя бы тогда, когда в начале лета 1937 г. Я получил
повестку - явиться на Лубянку. Этот визит я никогда не забуду. Особенно
запомнились лифты и длинные пустые коридоры страшного дома. Помню, что я
должен был вжаться в стенку, пропуская идущего навстречу мне человека с
отведенными назад руками, за которым в трех шагах следовал конвоир. По лицу
человека текла кровь. Он был почему-то то странно спокоен. Их там на Лубянке
интересовали некоторые подробности жизни бедного Коли Рачковского. Я что-то