"Иосиф Самуилович Шкловский. Эшелон (журнальный вариант)" - читать интересную книгу автора

морщинами лоб, маленькие, близко посаженные рыскающие серые глазки и
почему-то больше всего запомнившаяся глубокая ямка на подбородке. От него
всегда исходил какой-то мерзкий, прокисший запах. Впрочем, все это можно
было перенести - не такие уж мы были аристократы и снобы, - главное было то,
что характер у этого Зыкова был просто непереносим. Прежде всего, он был
невероятно злобный зануда и резонер. Он был членом партии и постоянно
кичился этим, поучая нас как "старший товарищ". Так как Зыков был
непроходимо и воинственно глуп, его длиннющие проповеди никак не
способствовали улучшению морально-политического климата в нашей комнате.
Быстро раскусив его, мы игнорировали его поучения, а над его идиотскими
рацеями о любви и девушках (излюбленная тема) откровенно издевались, либо
просто пропускали их мимо ушей. "Издеваетесь над членом партии!" -
визжал оскорбленный Коля, используя свой обычный, казавшийся ему
неотразимым, прием. "При чем тут партия? Ты просто, Коля, дурак, так
сказать, в персональном смысле". Вот "дурака" Зыков почему-то совершенно не
переносил. Он сразу же переходил к угрозам "на самом высоком уровне".
"Троцкисты недобитые! Вот я вас выведу на чистую воду! Я вас разоблачу". Это
мы были глупцы, если смотрели на эту безобразную сцену как на потеху. На
дворе стоял 1937 год. Обвинение в троцкизме озверевшего "активиста" было
смертельно опасным. Какие же мы были идиоты, если этого не понимали!
Особенно, люто Зыков ненавидел меня. У него на это были свои резоны. Ему
очень трудно давалась наука, хотя работал он до изнеможения. Мне же все
давалось легко. К тому же я имел глупость (мальчишество!) скрывать свои
упорные занятия в Ленинской библиотеке, куда я часто ездил, и изображал дело
так, будто я совсем не занимаюсь. Этакий "гуляка праздный", я этим
сознательно бесил Колю, доводя его до исступления. В довершение всего, он
был неравнодушен к Шуре, которая очень скоро стала моей женой.
И неизбежное свершилось. Мои забавы не могли, конечно, пройти для меня
даром. Я очень резко, даже внезапно почувствовал на факультете, что
случилось что-то новое, даже страшное: вокруг меня образовалась пустота.
Вакуум. Внешне вроде все было по-старому. Но это была только видимость. От
меня однокурсники стали отворачиваться как будто я заболел чумой. Якобы по
рассеянности перестали здороваться. Даже факультетский сторож Архиреев,
личность историческая (помнил Лебедева и чуть ли не Умова), стал на меня
поглядывать как-то странно. В те времена такая обстановки могла означать
только одно: на тебя донесли, донос серьезный, и сроки твои определены. Даже
я, птичка Божья, стал это понимать. На душе стало невыразимо пакостно.
Особенно, когда бросал свой взгляд на Зыкова, даже не пытавшегося скрыть
свое торжество, хотя и ставшего непривычно молчаливым. На факультет я почти
перестал ходить.
В такой накаленной обстановке взрыв мог произойти в любую минуту, и он
произошел! Случилось это в полдвенадцатого ночи, мы все четверо, уже
раздетые, лежали по углам на своих койках и читали. "Тушите свет!" - буркнул
Зыков и встал, чтобы подойти к выключателю. "Еще нет двенадцати, имеем право
читать!" "А вот я вам покажу право, - уже прокричал Коля и потянулся к
выключателю. "Ты ведь этого не сделаешь?" - мягко сказал Вася и стал играть
своими огромными стальными пальцами. "Издеваетесь над членом партии!" -
завел свою шарманку Зыков. "При чем тут партия? - заметил я, - Ты просто
дурак". Лицо негодяя исказилось злобой. Я никогда его раньше таким не видел.
Он даже вроде бы стал оскаливаться в улыбке: "А вот возьмут вас за глотку