"Иосиф Самуилович Шкловский. Эшелон (журнальный вариант)" - читать интересную книгу автора

времен БАМа, до университета, я решил стать физиком-теоретиком, а судьба
бросила меня в астрономию. Я мечтал (о, глупец) удрать оттуда в физику, для
чего почитывал соответствующую литературу. Хорошо помню, что только-только
вышедшую в русском переводе монографию Гайтлера я купил в апреле 1940 года в
книжном киоске на Моховой, у входа в старое здание МГУ. Книга соблазнила
меня возможностью сразу же погрузиться в глубины высокой теории и тем самым
быть "на уровне". Увы, я очень быстро обломал себе зубы: дальше предисловия
и начала первого параграфа, трактуюшего о процессах первого порядка, я не
сдвинулся. Помню, как я был угнетен этим обстоятельством - значит, конец,
значит, не быть мне физиком-теоретиком! Где мне тогда было знать, что эта
книга просто очень трудная и к тому же "по-немецки" тяжело написана. И все
же - почему я запихнул ее в свой рюкзак? "Веселую шутку я отчебучил, выдав
мальчишке Гайтлера", - думал я. И почти сразу же об этом забыл. Ибо каждый
день изобиловал событиями. Над нашим вагоном победно высилась елочка,
которую мы предусмотрительно срубили еще в Муроме - лесов в Средней Азии
ведь не предвиделось... Как часто она нас выручала, особенно на забитых
эшелонами узловых станциях, когда с баком каши или ведром кипятка, ныряя под
вагонами, через многие пути мы пробирались к родной теплушке.
Прибитая к крыше нашего вагона, елочка была превосходным ориентиром.
Недаром в конце концов ее у нас стащили. Мы долго эту потерю переживали. Вот
это было событие! И я совсем забыл про странного юношу, которого изредка
бессознательно фиксировал боковым зрением - при слабом, дрожащем свете
коптилки, на фоне диких песен и веселых баек паренек тихо лежал на нарах и
что-то читал. И только подъезжая к Ашхабаду, я понял, что он читал моего
Гайтлера! "Спасибо", - сказал он, возвращая мне книгу в черном, сильно
помятом переплете. "Ты что, прочитал ее?" - неуверенно спросил я. "Да". Я,
пораженный, молчал. "Это трудная книга, но очень глубокая и содержательная.
Большое Вам спасибо", - закончил паренек.
Мне стало не по себе. Судите сами - я, аспирант, при всем желании не
смог даже просто прочитать хотя бы первый параграф этого проклятого
Гайтлера, а мальчишка, студент третьего курса, не просто прочитал, а
проработал (вспомнилось, что, читая, он еще что-то записывал), да еще в
таких, прямо скажем, мало подходящих условиях! Но чувство это быстро
улетучилось.
Начиналась совершенно фантастическая, веселая и голодная, ни на что не
похожая ашхабадская жизнь. Много было всякого за 10 месяцев этой жизни. Были
черепахи, которых я ловил в Каракумах, уходя на 20 километров (в один конец)
в пустыню; была смерть Дели Гельфанд в этой самой пустыне. Была наша школа
(использовалась как общежитие) на улице Энгельса, 19, около русского базара.
Была эпопея изготовления фальшивых талонов на предмет получения нескольких
десятков тарелок супа с десятком маленьких лапшинок в каждой (из них, путем
слива, получалось две-три тарелки супа более или менее нормальной
консистенции - все так делали...). И многое другое было. Например, чтение
лекций в кабинете Партпроса одному-единственному моему студенту Моне
Пикельнеру, впоследствии ставшему украшением нашей астрономической науки.
Сердце сжимается от боли, когда сознаешь, что Соломона Борисовича,
лучшего из известных мне людей, уже почти 10 лет как нет в живых. Смешно и
грустно: до конца своих дней он относился ко мне как ученик к учителю. А
тогда, в незабываемом 42-м, ученик и учитель, мало отличавшиеся по возрасту
и невероятно оборванные, в пустынном, хотя и роскошном, белом здании