"Евгений Шкловский. Будь мужчиной, Макс!; Переулок; Прислушивающийся (Рассказы) " - читать интересную книгу автора

просачиваясь, и обязательно - вдруг. Чтоб приглушенно и внезапно, но и не
обязательно внезапно, а просто чтоб он не слышал или не обращал внимания, и
вот тут бы донеслось. Будто на ухо шепнули. Полог задернули или дверь
закрыли, отчего сразу акустика.
Гармония.
Полумрак.
Интим.
Словно он подслушал.
Вроде как, получалось, - чужое, но и свое. Ему тоже принадлежащее.
Никто ничего не предлагал и тем более не навязывал, но он уже имел.
Там, за стенкой, положим, тренькает, а Ч. прислушался и... поплыл,
поплыл, все глубже, глубже, с легким, счастливым замиранием сердца, с
воспоминаниями всякими приятными, смутными, но радужными надеждами. А
главное - с таким томительно-сладким предчувствием-предвкушением возможного
счастья (а счастье было так возможно!). Такого близкого, что словно почти и
свершившегося.
Как же это было?
А вот было! Словно вся, всяжизнь, какая дана и неведомо кем отмерена,
но которая обычно прячется и ускользает, тревожит и мучает своей
неуловимостью, - и вдруг эта жизнь обрушивается, заполняя не только душу,
но, кажется, каждую пору, каждую клеточку. В каждой кровиночке играет, как
пузырьки в шампанском.
Вроде и не песенка "Битлз" или "Ноктюрн" Шопена из-под соседской двери
или из чьего-то окна, а поистине - музыка сфер!
Тут Ч. тащился...
Никакого концертного зала не нужно, никакой филармонии и никаких
виртуозов. Главное, чтоб не в лоб, а откуда-нибудь сбоку, из
щелочки-дырочки, приглушенно-притаенно, нежно и грустно.
Ч. даже в лице менялся. Глаз стекленеет и прищуривается, подбородок
вверх поднимается, ноздри раздуты, словно он не звук
(хотя именно его), а запах ловит - то ли как следопыт, то ли как
гурман. И прислушивается, прислушивается...
Наркотик.
Надо заметить, что самого Ч. это не очень радовало. Все люди как люди,
а он... И те, кто действительно любил музыку и глубоко понимал ее, вызывали
у него какое-то особое почтение. Чуть ли не преклонение (тайное), как если
бы они и в самом деле были посвященными.
Они духовными были, раз так могли, - нет разве? Они соединялись, и у
них на лицах было написано блаженство. А Ч., словно изгнанный и отверженный,
только зря тщился. И все никак не мог примириться, что его странная
чувствительность к музыке, почти как тайная страсть, только и может
осуществиться... так сказать, через щелочку. То есть и он вроде не чужд, и
он стучался, но его не пускали.
Можно было бы, наверно, и отступить, однако Ч., то ли из обычного
упрямства, то ли из чувства врожденной справедливости, то ли из протеста
против такой дискриминации, не соглашался. Его все равно манило, и потому он
стучался и стучался... Доставал билеты и ходил как равный среди равных,
зная, впрочем, что напрасно. И все равно надеясь.
Упорный.
Так было и в тот раз, в Зале Гнесиных, надежда его вела, звала, шептала