"Петр Ширяев. Внук Тальони " - читать интересную книгу автора

американки:[4] шла обычная работа лошадей. Лутошкин подобрал опущенные ноги
и стал укорачивать вожжи. Лесть заиграла сторожкими ушами и, словно
балерина, начинала перебирать ногами, когда навстречу или перегоняя
проносилась американка. Лутошкин оглаживал ее голосом и успокаивал. Наездник
Синицын, на вороном машистом[5] жеребце, догнал Лутошкина и, скользнув
взглядом по худой и лохматой Лести, насмешливо крикнул:
- С бойни?
Лутошкин промолчал. Лишь вожжи чуть дрогнули в руках, будто хотел он
ударить кобылу...
Синицын никогда не пропускал случая посмеяться над Лутошкиным.
Малограмотный, бывший лихач-извозчик, он не мог простить наезднику Лутошкину
его интеллигентности, не мог примириться с тем, что Лутошкин когда-то учился
в высшем учебном заведении и один из всех наездников посещал театры и
концерты. "Ба-арин!" - часто язвил Синицын, намекая на его происхождение, и
этим словом бередил самое больное место в самолюбии Олимпа Лутошкина.
Лутошкин был незаконным сыном дворянина-помещика Варягина, владельца
захудалого конного завода в Рязанской губернии. Чудак Варягин питал
непонятную страсть к античному миру, и в его конюшне все жеребцы носили
громкие имена богов, а кобылы - богинь: Юпитер, Посейдон, Зевс вороной,
Астарта, Венера серая, Венера караковая и так далее. Прижив с вдовой своего
бывшего кучера Ивана Лутошкина, скотницей Марфой, сына, Варягин, окрестил и
его Олимпом и взял к себе в дом на воспитание. Вся нелепость последующей
жизни Лутошкина, рожденного на скотном дворе от барина и скотницы, была как
бы заранее предугадана и зафиксирована в этом сочетании чисто мужичьей
фамилии и громкого имени, взятого из учебника истории древней Греции. Чудак
Варягин скончался без предупреждения на конюшне в тот самый год, когда
Олимп, окончив реальное, поступил в Горный институт и ревностно занялся
восстановлением запущенного конного завода, но вскоре с позором был изгнан
из имения законными наследниками, появившимися неведомо откуда в образе двух
престарелых дев. Страсть к лошадям определила дальнейшую судьбу Олимпа
Лутошкина: из студента Горного института он превратился в наездника...
Согрев кобылу маховой ездой на полный круг, Лутошкин вынул секундомер
и, заложив его в ладонь левой руки, принял кобылу на вожжи. Лесть словно
ждала этого: сразу подобралась, нетерпеливо мотнула головой, прося свободы,
и, переменив ногу, вытянулась в неодолимом устремлении вперед. Все еще боясь
разочарований, Лутошкин невольно сдерживал ее и напряженно присматривался к
движениям, но, видя, как свободно выносит она перед, отмечая мощный отхлест
задних ног, он незаметно для себя отдавался растущему в нем восторгу и,
забывая все сомнения, все заботы и все, что оставалось позади, сливался в
одно с лошадью и неуловимым для постороннего глаза движением рук постепенно
давал кобыле волю, чувствуя в ней огромный запас резвости. Сделав четверть
круга, повернул назад, к старту, и у столба, щелкнув секундомером, выпустил
кобылу. Лесть приняла первую четверть круга в такую страшную резвость, почти
невероятную для неработанной лошади, что Лутошкин не поверил секундомеру и
лишь на прямой у полукруга, снова взглянув на секундомер, убедился, что
ошибки нет... Гришин сказал правду: серая кобыла была старшего класса.
Ноги, упиравшиеся в американку, задрожали и, скользнув, повисли вниз,
сразу утратив упругость и силу; на лбу выступил обильный пот. Лутошкин
слышал, как колотится у него сердце. К горлу подкатывался комок. Он сдержал
кобылу, переводя ее на легкий тротт.[6] Почти сейчас же вырос рядом с ним