"Виктор Широков. Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке " - читать интересную книгу автора

свинцовую битку, хорошо бил по кону, нередко опустошая не такие уж и полные
мальчишеские карманы, пока мои родители не застукали меня в разгар очередной
крупной игры по Пашкиной же наводке и, дав выволочку, взяли слово не играть
на деньги, которое я, как ни трудно держу до сих пор, делились нехитрыми
секретами и случайными знаниями подростковой жизни тех лет, и все-таки были
разными: я хорошо учился и шел по жизни впереди своего возраста, много читал
и жил, в общем-то, белоручкой; а Пашка рос в многодетной семье (он был то ли
седьмым, то ли восьмым, и после него тянулись еще трое: умственно-отсталая
Нина, Сергей и Сашок, недаром их мать Настасья Филипповна была награждена
орденами и медалями, носила громкое тогда звание "Мать-героиня"), много
работала по домашнему хозяйству, в огороде, который в отличие от нашего,
интеллигентского - с яблонями и клубникой, был скопищем всего на свете:
помидоры, огурцы, капуста, морковь, бобы, горох, естественно, картофель,
кабачки, дыни, даже арбузы муляжными снарядами лежали на поле трудовой
брани, да я еще забыл про мак, к которому меня особенно тянуло (но мак
отбивает память, предупреждали меня родные, не ешь его много, а как я жевал
его сухие терпкие зерна, обожал булочки с маком, которые сейчас начисто
вывелись), учился плохо, сидел в каждом классе по два-три года, причем в его
семье это не считалось прегрешением, книжная страсть его миновала, но сейчас
он - по слухам - не пропал, а наоборот преуспел и развернулся сначала в
Воткинске, а потом в Крыму, где стал кем-то вроде купца первой гильдии, и
если его отец, заводской рабочий, потом мастер в цеху, подрабатывал летом,
сплавляя плоты по Каме и Чусовой, бревна для которых сам и заготавливал, то
Павел Николаевич Устинов сейчас гонит уральский лес составами в Феодосию,
Симферополь и Ялту, а в северные области - обратно - шлет теми же составами
и рефрижераторами помидоры и орехи, фрукты и консервы, морские деликатесы,
сменив попутно кучу "иномарок" (у него потомственные "золотые руки") и
обзаведясь в Крыму целым хутором, где в центре фольварка возведен кирпичный
особняк в три этажа с мансардой и витражными стеклами, который я сам,
правда, не видел, но земля недаром слухом полнится, и родня тот слух бурно
обсуждает.
Проходя по уличным зигзагам в тот весенний полувечер (было 4-5 часов
пополудни, когда еще не совсем темно, но и уже не светло, а колышутся
студенистые сумерки, быстро густеющие голубовато-серовато-фиолетовым
желатином, лакируя тем самым барахтающихся в водянистой сутеми прохожих), я
встретил Павла с его сексапильной, как бы сейчас выразились, подругой (имя
начисто забыл), тринадцати-четырнадцатилетней соседкой, с которой он,
шестнадцатилетний, уже не стыдясь своих родителей, открыто жил (она же была
сиротой и квартировала у своей дальней родственницы), а впоследствии на ней
женился и, наверное, счастливо женат по сей день, и перебросившись какими-то
малозначащими фразами, поспешил к бабушке все за той же картошкой.
Бабкина избенка, одно слово, что считалась частным владением, а на
самом деле выглядела чисто избушкой на курьих ножках из сказок и
мультфильмов: за заурядной изгородью стоял домик-калека (бревна от солнца,
дождя и, главное, плохого качества древесины вспучились диковинными
наростами и были разодраны расщепами и щелями, словно по ним прошлись когти
чудовищного зверя-великана, пакля торчала как космы десятилетиями нечесаной
ведьмы, окна таращились старческими бельмами, а крыша, казалось, того и
гляди, сползет набекрень; если же к избенке подойти с тыла, то примыкающий к
домику сарайчик, крытый заподлицо той же крышей из дранки, что и вся изба,