"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

шум спадающей воды в исповедальнях, знаменующих собой превращение бега
нашего в крестный ход, совершаемый нижней частью тела, ведь нижняя часть
тела то же совершает крестный ход, вокруг которого скачут, беснуются,
пророчат сержанты, искалеченные, копающиеся в своих испражнениях,
изможденных риторикой, отсутствием хлеба из письменности, неспособные ни к
какой работе на зеркале, в опыте, издавна уважали и ценили простые солдаты
этих юродивых, прислушивались к ним, через них на мир смотрели,
непосредственно изображающих территорию, взаимно-однозначно ей соответствуя,
находясь вблизи сущности этого несмышленного мира, разные, чудовищные, с
задницами щек и с острием фальцета речи, со слоновою болезнью восприятия, и
с размягчением мышления, способность к воровству чужого бытия которых
доходила до скрадывания, непосредственно или через подручных, туалетных
принадлежностей, отличающихся от спартанских, как сделано это было со мною
существо "науки-логики", во вступительной части первого тома коренящееся,
когда, увязанный на ремнях, внутри разрастающегося смеха, источающегося из
выдумки сержанта, оказался я телом начала мышления территории, увлекаемым в
процессы смыслозначения бегущей массой, от которой по рассеянности письма я
имел честь отстать и старался овладеть, сражаясь с мыслью за ее выразимость,
гротескным образом мышления, наблюдая и свидетельствуя в непосредственной
текстовой работе совершающийся со мной бег, я просиял с внутренней стороны
через все круги и тавтологии всех трех книг, знаемых многими наизусть и даже
более с внешней стороны, за это короткое время, пока эти рабы, изнывая,
тянули меня на веревках вытянувшихся и развернувшихся в бесконечность своих
ремней как сфинкса непомерной величины с Клеопатрой наверху, сдвигающегося
медленно, не бесконечно малую площадку мышления, как метафизический
ландшафт, который рабы, как увидят, непременно хотят перетащить, осмысливая
себя в свободе, и я был приветлив с ними.




ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Где черное? Смех искристый, лучащийся белым врожденным пространством
идеи белизны самого листа, сдвигающий книгу с места, объемлющем ее тело в
содержащемся внутри сотрясении содрогающихся пространств, именующих себя
вящей славой лавровой ветки, навострящей нить стиха, огромная вещь которого
поначалу была соткана прозой, как навостряется гончая, враз обретая
внутреннюю форму поэтики, строгие черты, имея в виду в качестве цели,
подручного своего собственного неведомого, своей собственной тайны,
сотканной из случайных людей, нелепо с сознанием законченных формалистов
взирающих на виднеющийся в моем разговоре, ни далеко ни близко, ни высоко,
ни низко за его пределами запечатанный понятием белизны, обретающий свое
временящееся бытие в легковесном конверте враля и взяточника, врожденный
совершенным в своем методическом сомнении лист бумаги, утверждающий
всеобъемлющее и всеобщее мышление и существования, о чем и совершается
вечерний, прошлый, утренний, будущий, полуденный, настоящий крик,
переполняющий белый лист и изливающийся из него за его границу, совершая в
единотактном своем, единовременном обходительном акте, намекающем раз
взмахнувшей крылом медоточивой невыносимой безбрежности белого листа, мерами