"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

священной, мерами трепещущей, прорезывающего листовым своим железом,
бритвой, живущий в губе, тяжкой медью своих элегий певчую прорезь в нашем
сознании, заслоняющей одно от другого, восполняющий недостаток внимания
одного от другого, обосновывающий поселение на ничейной земле, существующий
в преддверие действительности, не дающий посмотреть с третьей сторона, вечно
сущей своей формой покоящийся в мышлении, вызывая у него атомы в качестве
зрительных представлений, рассуждений, высказываний, действий, смыслов,
значений адресованных в почтовый ящик феноменологического отделения, откуда
неистовые феноменологии, разнося феномены по ноуменам, заносят своими
сапогами, которые каждое утро претерпевают омовение на расположенных возле
каждой казармы крючковатых, расширяющихся книзу, концентрических, срезанного
конуса сушилках для тарелок, воспроизводящих в оригинала территорию,
осуществляемую ею, вызывающий различение рассудка, вторичных качеств и
чувственности, первичных качеств, превращающих ее в кольчатую членистоногую
и в этом смысле непрерывную подлинность вторичности, средоточие всего
подлинного, осмысленного, критикующего наш чистый разум фактом собственного
существования, показавшего нам самое совершенное наличие в пустоте нашего
мышления белого листа, размещающегося в нем ток, начиная непредставимости
мышления, как размещают белый лист, в первую очередь первичных чувств,
буквы, строки, знаки, слова, словом, вся письменность в сознании пишущего,
во вторую извилисто вьющуюся уже за хлебом, наверное, очередь вторичных
качеств так, как он размещается на столе, как если бы стол был не только
идеей, а целой вещью, присутствующей во взаимно-однозначном соответствии,
отражений света и смысла, а то ведь даже эстетика овладела уже понимающим
знанием того, что стол образуется пустотой некоторого неизменного, и в этом
смысле осмысленного, свойства письменности, желающего каменистостью своего
уступа, которой здесь является в качестве неизобретенной гипотезы нос, и
самостояние старинной, подражающего толка крючковатости сержантского носа и
устройства, на котором совершается чистка сапог устройства мира территории,
зробленное теологами, тем более, что неверным ход в отношении этого
устройства таинственным образом связывается с белым, имеющим внешнее
звучание наказанием за неблагодарную чистку сапог, лишившую их какой бы тo
ни было привлекательности, той, что придавала им невыразимое очарование
свежеснятой трепещущей тонкой в молодых излучинах кожи, на которой
подскользнулся одинокий прохожий, забредший по ошибке на территорию,
отрубленный от час рубленными фразами мата, высохшими, сморщенными,
радиофицированными, изящно покоящимися на тумбочках возле кроватей в
спальнях единой казармы генералитета, где он занимается общим делом,
выпрямляя замороженные на службе свои половые органы, размораживающиеся в
тот же миг, нависающий затрясшейся грудью проститутки внутри ее самой,
издавая свойственный ей вопль, повисающий половым гигантом со свисающими
руками и заливаемой слюной речью стосковавшиеся по общему делу, достигнув
оргазма, зазвучит тревога, дрожащий протяжный не звон, а жужжание, и казарме
приходит в движение, сыпясь опять друг на друге протравленными кухонными
тарелками, брошюрованными в коконы пансиона благородных армейских
гетер-прапорщиков, и мы, поклацав оружием, в оружейной комнате, трогательно
прощаемся с ним, с которым одно удовольствие иметь дело, потому что дело это
основывается на свободе, запятнанности армейского времени косящего наивно
исподлобъя взглядом белого листа высекая нас в ряд расположенных по
пространству казармы стульев, гораздо более пустых, чем заполненных,