"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

"армия", с помощью которого она, как к всякий гений, а женщина-гений в
особенности, бъет в ей одной ведомые цели, это тот опыт, откуда
почерпываются, все кормы поведения, жизненные убеждения, когда мы бежим и
устраиваем эту лекцию из взвешенных лиц пекарей хлеба письма, кладем в штаны
поверх голов слова и вещи, истину и метод, бытие и время, составляем заговор
помещиков, владельцев ржа письменности, продавая сержантам в удел опыт, где
произрастает умозрительная вторичная чувственность, оставляя себе уделы, где
колосится, временится первосортная рожь письменности, принимая от сержантов
оброк и барщину за пределами территории части, в ее времени, в сущности
армии, не совпадающей с ее существованием той, что становится на место
горизонта, когда сам горизонт из непредставимости перед лицом такой заботы
становится представимым и включается в сознание, лишь только потянет за
нить, на которой оно подвешено, первичные чувства которого отделены были от
него самого по причине забвения в порядке припоминания того, что повреждено
было забвением, в самом безусловном смысле осуществляемом в беге, в котором
все темы разыгрывающихся, скачущих, подпрыгивающих на ухабах бесед навязаны
бегущему человеку, о котором достоверно известно только одно, что он
настолько хорошо знает незабвенное, основу всякого припоминания,
непосредственность времени, что забывает, как только начинает
останавливаться, сам соответствуя незабвенному, удовлетворительному,
содержащему начало философии в заключении удивления, покатый ум, с точки
зрения которого, осуществляющего с бегом, ни имеющим здесь ни приличной
скорости, ни спринтерских дистанций, а то лишь связывающее себя с другими
начало, являющееся по совместительству началом текстовой работы, в
демократической своей настроенности выворачивает мрамор тела наизнанку,
делая его излучинами и промежностями грейферного механизма, деревья,
указывающие на себя пальцем, в непосредственном истолкований маршрутов бега,
сержанты, указывающие на деревья, вырывая их из привычных бытовых связей и,
наконец, мы так исключительно и осторожно указывающие пальцем на сержантов,
чтобы не-дай-бог не вырвать, их из привычных им связей территории, чтобы
узнать на шкалах из лиц, сколько еще у нас осталось внутреннего, способного
стать внешними, истончить после многослойной промывки мозгов оливковым
маслом, растирания их сапожной ваксой содержание теории государства в
плоскоту возрождения нравственности половых органов, празднующих в
садо-мазохистской демонстрации вокруг кольцевой структуры онанизма
заселенной по краям обрезками половых органов и инструкциями учебников,
план-конспектами орального секса и рукописями процедур онанизма,
занавешивающего простынями карнавальный бег, когда уже ничего карнавального
ни выборов шутовского короля, ни власти солдат над офицерами, не совершается
лишь потоку, что, как внушает нам ночью разумные тихие голоса, произносящие
в нас, принимающих форму речи, все, что вздумается, употребляющих изощренные
риторические приемы, так, что мы, как виртуозные ноты, способны пережить в
себе любую риторическую фигуру, любого отвращаюшего от себя психологизма,
взять ее как певец берет ноту и засыпаться глухими сполохами аплодисментом,
сдерживающих в нас карнавальные инстинкты, чтобы вступить, наконец, в
мистику армии, возрождающей, обновляющей, каждый раз вновь собиравшей в беге
тело, лишь в нем присутствующее, вне его распадающееся мгновенно в
открытости переоцененной структуры гениталий, мерами существующих, мерами не
существующих, которые не создал никто из богов и людей, а лишь седой, со
строгими чертами лица благородный полковник, указывающий пальцем на черный