"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

которая могла бы так распознавать истину и метод, не слышал о такой
литературе, которая способна была бы так различать слова и вещи своей
всеобщности, наконец, не видал такого мышления, которое смогло бы так
выдерживать зияние между временем и бытием, - словом, никогда, ни из одной
книги, не постичь мне ничего такого, что хотя бы приблизительно напоминало,
близко подстояло, было подобным этому несравненному родительскому восприятию
того, что имеет наименование "сыновних недостатков". Оно избавляло меня от
невыносимой необходимости знать себя иначе, нежели чем занимать своею
собственной поэзией, литературой, наукой, мышлением, разведывая те
основания, те тончайшие нити, на которых подвешено и колеблется мое
незатейливое Я, то острие, которым приколота эта высшая для меня ценность,
смысл, доставшийся мне от жизни в награду и в наследство одновременно, к
языку, в среде которого, в жару и на пару, и изготавливается, выгоняется на
свет разговор, как бы ведущийся затем мною самим от первого лица, а в
действительности мне не подвластный и не известный, проистекающий из иного
источника, нежели мое Я, и находящийся с ним в странных противоестественных
отношениях, не проясненных, раздражающихся, сущность которых находится
неведомо где. То же значение, тот неоспоримый вес, который старался я
придумать словам своим, осуществляя разговор с родителями о службе в армии,
наконец, то, связывающее себя с мышлением усилие, к которому необходимо было
прибегать с тем, чтобы упрощать, переводить в плоскоту разговор завершающий
мощью быта, - все это проходило мимо моих родителей, не только нисколько не
задевало их, не цепляло их мысль, но было для них как невиданное,
незамеченное, немыслимое, то есть каким-то таинственным образом неслышно и
подробно переносилось ими туда, в те зачарованные места, где и полагается
быть всему незамеченному, и делалось это безусловно так, что я сам терял из
виду свойственное мне с неутомимыми шорохами и ароматами в прорезях языке,
проделываемых сущностью математики, мышление, вручая их восприятию тайну
телесности своего мышления, оказываясь человеческим существом со внешними
только свойствами, переступив только границу которых, питаясь из некоторого
неизвестного и невиданного источника, я обрел надежду на некоторое
внутреннее содержание, превращаясь в дно колодца этого содержания,
заглядывая в себя точно так, как звездное небо заглядывает в колодец, и
рассматривая там опыт телесности, видный так, как делает себя видным для
мальчика, заглядывающего в колодец с необозримой высоты, колодец и дно
колодца, неразлучные в том своем сродстве и слиянии, что отвечает на
существо каждого вопроса ватной пластичностью мысли, имеющей в виду
извлечение ответа из самого вопроса, подобное извлечение ведра с водой из
колодца, где требуется лишь крутить ручку патефона с довоенными мелодиями,
бороздами которых вращается в кругу собственной поверхности колодец, и
слушать эту заезженную музыку, в то время как сам колодец представляет из
себя застывшие брызги музыки, и является ею сам, а мы лишь извлекаем из
неизъяснимо соответствующих друг другу сталактитов и сталагмитов образующих
зверозубую пасть колодца, скалившуюся на свет, увивающуюся улыбкой на тьму,
одновременно неровные и нестройные звуки, и не хотим ведать в нем
продолжающуюся мелодию всей жизни нашей, ее одну из единственных музыку,
передающую нас среди вещей и слов из их рук в их руки; так и мои родители не
отделяли жизнь своей от пронизывающей всю мою речь бытовой интонации,
несущей конструкции этой речи, почему и не происходило этого разговора, что
позволило бы ему встать в общий ряд вещей и быта, что соответственно сделало