"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

потчует Нише, секрет которого утерян, семян которого не вырабатывают уже
роковые яйца, сомкнувшиеся на этажах большого пути в поисках
действительности письменности, проделывающей это с самою собой на протяжении
тысячелетий, в которые как на дно дома-колодца и оправлялся первый день на
территории армии, искавшей риторических приключений на свою ж..., затем и
вызывались в дом-колодец воды бассейна, хранящего в себе звукоряд письма,
текущего в ущельях письменности под рассеивающиеся песнопения литературы,
исполняемые одновременно и непрерывно в едином и неделимом феноменальном
выбросе, во времени которого, хранящего в себе временящуюся возможность
эстетического истолкования, вменяющегося нам в обязанность созерцать его
объект-предмет, постоянный и неизменный, мы претерпели случай, длившийся
ровно ту часть дня, которая соответствовала той части армии, которую в ней
занимала в качестве бесконечно малого территория нашей части, как целое
соответствует части, пронаходится битое время в складских лабиринтах части В
преддверии обретения формы, существенно необходимой в армии, искалеченные
многообразием риторических приемов, а то и просто мата, вновь получили в
руки как меч свое собственное бытие, и выпускали его из рук так, как
упускаются устроенные телом экскременты, обретшиеся здесь в качестве
интеллигенции самой природы, осмысливающий поворот вечного круговращения в
ее объятиях, ни мимо кого, ни мимо глупого, ни мимо умного, не пронося сию
чашу с эскрементами, которой внушили наши, до нас еще здесь поселившиеся
обитатели с землистыми лицами пекарей опилок письменности, прослуживших
месяц до нас, обратившихся в перешептывающееся, вечерами в казарме
трепещущее, обменивающееся ультразвуковыми сигналами племя летучих мышей, о
чем-то звенящих нам своими перепонками, пребывающие в форме своей как в коже
своей, оживляющимися и выдвигавшимися на охоту, лишь когда приблизилось
время ужина, прикалывающее нас к витринам затхлого армейского музя булавками
волосков, на которых подвешено наше сознание, под увеличительное стекло
мата, посредством которого мы обучались и рассматривались, посредством
которого спокойная поверхность нашей жизни, насыщающая по мере сил любовью
риторику, оказывалась при многократном увеличении сначала бугристой, затем
пространственной и шевелящейся из нее хаосом, каковое рассмотрение и было
разрывом, врезанием этой поверхности так как она засвечивалась, чувственным
к ней прикосновением, которое все-таки совершилось с нами в этот день,
надвинувшийся спасительно ночью, еще ничем не поврежденной, устроенной нам
на постелях, лишенных белья, которую повредить не могли ни хлопающие крылья
казарменных летучих мьшей, обыскивающих наши тумбочки в поисках гражданских
вещей, наших своего рода игрушек и кукол, риторических возгласах
старослужащих, заставляющих нас, испаряясь из собственной телесности,
клубится и собираться под потолком казармы, жаться друг к другу, обнимать
друг друга, уметь прятаться друг в друга, закрывать глаза и не посматривать
в низ, где поворачивалось остывшими квадратами ВЗВИНЧЕННЫХ постелей
помещение казармы вместе с полом, для каждого из нас в свою сторону, со
своей логикой, которую никто не понижал до самого крика "подъем", враз
повреждающего классический жанр ноги, обращающийся всю литературу ноги В
опять клубящуюся в поисках нового замысла письменность, сродни той, в
которой мы теперь пребываем совершая бег своего бытия в культуре писцов,
эаполняющих бессмысленными знаками пунктуации, выражающими предложение,
основанные на мате, белые, опускаемые на душу постоянством природы, и делая
это с тем завидным упорством, с которым ударяющий себя головой о стену