"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

время сущностью медицины пятой колонне, подражающей в непреходящих своих
прыжках за действительностью, допрыгивающих до заботы о смерти, равностоящей
в мире, в каждой прорезавшей его в качестве совершенной молнии морщине на
лбу у пекаря, лицо которого имеет вид спекшегося единообразия яблока с
дерева познания, по веткам которого действительность уносится, от идеала,
превращающего дерево в английскую клумбу, в исступлении делающейся
причастной трехчастной ответственности дома-колодца на раз бившейся секвоями
и секвенциями на части дно дома-колодца острием интеллекта, куст которых
произрастает из точки, в которую скрывается, воплощаясь дом-колодец,
воспрошание, выбрасывающее нас на побережье, где одинокий ожесточившийся
водой след, обращаемый ее в дверной глазок, ведет к заброшенной сущности
искусства, построенной на песке художественного творения, мерами
существующей, мерами не существующей, будучи воспринимаемой, живущей в
отсутствие человека заповедь о котором выбита в камне, с которого нужно
собрать лишь все им произведенное, ему лишнее, проглатываемом во сне,
посвящаемом ребенком мышлению, письменами, расшифровка которых вызывает к
жизни из небытия дом-колодец, в который и привходит колонна, являясь для
него, временящаяся привходящим бытием, вникающим в него и проникающим его
музыкальные основания понимающим знанием архитектуры, оживляющей мертвые
кости логики армии, что составляет дело зрительных образцов, нас самих,
сбывающихся в качестве тавтологических, подражайте призванных к послужному
списку сущности армии, истекающих от вещей и предметов с их внутренней
формы, покоящихся в истоке дома-колодца, а именно: дома культуры, бассейна,
автобуса, еще ранее спекшегося единообразия разговора с родителями о службе
в армии, и привходящих в совершенный ум дома-колодца, где и случается с ними
то к ним прислушивание, то их продумывание, словом, та о них забота, что и
забросит из в стихию письменности, живущую по собственным законам и
центрирующюся неведомыми основаниями, о которых известно, по крайней и
высшей мере наказания, то, что они способны сбить спесь со всякого мышления
в ту заворачивающуюся в своем самососредоточении, приобщающем к священному
одиночеству мысли, проникающем от падения слов от вещей, что немногие стихии
выскользнут из цепких объятий окрестностей, имеющихся в своих их пределах
письмом, по ту сторону письменности, в ожидающие неторопливые руки жизни,
срывающие одежду одну за другой в истончающемся решении рассеяния
письменности самого тела вызвать вопрошающую ответственность понимающего
знания, зависящую от одного лишь волоска, на котором подвешено сознание,
ресницы, спавшей на письмо, тончайше прикрываемое веком письменности,
малейшее желание, не говоря уже о мысли, разыграть в которой конфликт
пространства и времени, завести разговоры в колонне, втыкающей во внутренние
покои и помещения дома-колодца для медицинского освидетельствования
неистовым коллективным Парацельсом, предрекающим каждому из нас, иероглиф за
иероглифом исчезающих в однозначном дверном проеме и один за одним в такой
же последовательности извлекаемых из памяти кающегося китайца, обратившего в
филигранное шелковое ремесло философию откровения, как ответ извлекается из
самого вопроса в ответственности разговоров, затеваемых перед входом чуть
поднятыми над щиколоткой залитыми соленой морской водой раблезианской мочи,
обращенными вовне пространствами вложенными друг в друга, внутреннего дворе
дома-колодца, и появляющихся темными неясными предательскими штрихами
перечеркиваний на белых листах, уже сделавшихся совершенно внутренними
нижними помещениями областного военкомата, в передней раздевалке которого,