"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

риторическую свою составляющую, достигает острия интеллекта, раздвоенного и
притупленного изливающего на синтаксис смысл, как и произошло в случае дома
с колодцем как временящееся сечение двух плоскостей, разговора с родителями
о службе в армии и колибри, тенью своей, тенью тени от тени своей
накрывающей дом-колодец, по которому мы свободно перемещаемся, зарождаясь в
роковых яйцах письменности, безмозгло смотрим на родителей, подражая чему-то
вроде тайны как звери, как рыбки в аквариуме на каждой его глубине, пугаясь
легкого стука родительских пальцев о стекло его стенок, вовне раскрывающих
сущность разговора с родителями о службе в армии, существованием которой
являются два источника очереди, проистекающие из нее как из своего истока,
не дающие пересохнуть колодцу дома, оживленно обнаруживающего, что еще
действует, один из которых мощнее и плодотворнее, разливается широко и умело
управляется, вовлекающий в себя основные классы родителей, не желающих
умерить твою чувственность, смирить свой ум, другой же тихий и невидный,
изъеденный письменностью и книжной пылью мусоросборника, через который он и
совершает легкий фривольный круг cвoero присутствия, воплощающий декамерон
любовных утех письменности, с которых в тиши, сохраняя альков тайны над
постелью, где побоится посмертная маска только казановы, поведала она
ансамблю вьющихся в рассеянном танце предложений, происходящем тогда, когда
вокруг уже вовсю свирепствует высказывание, имеющее в себе бремя
собственного тала, которое оно, однако, больше всего и любит и знает и в
котором полнее всего существует, как в своем доме, выдвижение демократии,
мерами беседущим, мерами разговаривающем доме, который совместно с частью
объемлющего первую очередь строения оказывались глазами дома-колодца через
которые упускает он свою душу, весь превращаясь в слух и ожидания, колибри,
лукаво промысливающией к дому-колодцу окружающую его пустынность,и
отдаляющуюся под вой сирен непроходимую, словно чаша, стену, оброненную из
гребня, оброненного из волос каждой матери, обронившей и дом-колодец, легко
опуская его из простирающихся книзу нежных манящих, изливающихся, словно
лебединые шеи, рук в руки, исчезающие, задолго до того, как ребенок очутился
на дне колодца и станет кричать, про то, что каждый звук, вылетевший из его
рта, тут же превращается зрительный образ, входящий через поры письменности
дома-колодца его строительство, космос и миропорядок, оживляющее мертвые
кости его логики параграфов, инструкций, построений, перекличек и других
ссохшихся, заскорузлых событий, как прелые осенние листья, вызывающие
особенный прилив письма, потому что именно осенью как нельзя более
различаются бумажные листья и листья природные обновляющихся деревьев,
темнеющие, отпирающие, открывающие человеку его место в обновлении при роды
на белом чистом бумажно-порожденном листе, слух о котором до шел даже до
континентальных складчатых образований и поселился в его расщелинах в
качестве эха, олицетворяющего суть дела мышления, живородящую, мерами
открывающую смысл бытия, мерами заслоняющую в поисках утраченного времени,
всепрощающую дом-колодец за все его прегрешения, утверждая его временящееся
бытие послед ним домом, встречающимся мне в сумрачном городе перед
сошествием в Армию в которую, как в унитаз, стягивается за собственное время
картина мира. Город в своих собственных окрестностях, мясистое событие
предваряющих происшествий, вносимое руководящей бук вой, слоящейся как слюда
магического кристалла, через который и есть этот мир, оказывающийся
непостижимым для меня образом непревзойденным образцом игры моего ума,
обретшего в доме-колодце звездное небо над собой дробно-рассчитанной