"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

начинаются только его памятные стены, образующие в качестве своего начала
ущербленный круг, полуразрушенный своей примечательностью, веками тесной,
пиротехнически описывающей землю, в которой и струились прорывающие
дом-колодец, посаженный в эемлю, погребенный в ней замертво, два порога, как
с одной стороны откоса и низины от невыходящей на городской проспект части
как строения, входящего в этот откос как коренной зуб, так и с другой
стороны у начала откоса только, где застревают меж зубов частички пищи, и
смысл, пищи-не-пищи, настигается действительностью, оставляющей
дактилоскопический след, и где велик размах и размах крыльев,
пространственен и велик, на котором катится по аллее курьер Христос к штабу
армии, полет колибри, уносящей молочный зуб дома колодца каждого нового
призыва, отступали в этот поток родителей их собственными представлениями,
ощущениями, и, действительно, на них каждый раз набегали все новые и новые
воды, носители которых общались с нами через предохранявшую милиционером от
падения внутрь колодца и прямого попадания на его дно очередь родителей,
выходящую извилисто обрывающейся вдруг тропой, ведущей к истоку колодца, на
наиболее низкую часть его строения, с другой стороны, через
зарезервированный мусоросборник и нависшую над ним, как не удается нависнуть
бровям, дыру в заборе, через которую улетучивалось тепло из дома-колодца,
проделываемую расширяющимися усилиями заботы, покоящимися или опускающимися
на дно дома-колодца, той заботы, в которой пестовалось в ней происходящее,
завершающееся, оканчивающееся ею, истончающей бессмертный дух со дна
колодца, поднимающийся в небо, где господствуют ветры, способные погасить
лампу дома-колодца, которую необходимо потереть, под ражая богу,
прикасающемуся к своим половым органам, трущему их в священном одиночестве
мысли, в котором наилучший театр города дом-колодец областного военкомата,
распределяющего в городе сущность искусства, своим существованием
превращающий город в театральный зал сцены, расположенный вовне
дома-колодца, декорацией которого он изнутри себя самого является так, что
слезы наворачиваются на глаза и у горожан от одних только декораций, и игра
актеров клубится и мерцает в них любовью, состраданием, неловким и
возвыщающим смущением, кружащимся изнутри собственного счастья,
олицетворяющего и называющегося, вслушивающегося и смиряющееся настолько
глубоко, что обе очереди, оба сообщения с родителями всачивались в клетчатку
письменности дома-колодца, не огрубели, не приобрели привычную заскорузлость
почерка, оставленные на произвол судьбы, размышляли, веселились, приобщались
к пирам и искрящимся застольям, изготавливающиеся для таинственного
символического стояния истории, обнаруживающей, себя девицей поведения
сомнительно личностного свойства, неособенного, невсеобщего, поворачивающей
бедрами, рассудком и чувственностью, сознания писателя, склонившегося над
чтением собеседника, устанавливающего шарообразность лукавой плеши указкой
острия своего интеллекта, свисающего с двух яиц двудольного семени текстовой
работы для удобства совместно-раздельного, встраивающегося в текст и
наносящего ему те превосходящие всякую изнутренность толчки, на которые
отзывается и которым навстречу устремляется вся грамматика, подаваемая
вперед всем телом литературы с точностью расписания, по которому подается
состав, хотя и предохраненная текстовой структурой, растворяющейся в
термодинамической теплоте работы грамматики, имеющей свои законы на все
позиции чтения и мир автора, но не способной к покрытию ее синтаксиса,
который, подталкиваемый древностью грамматики, вдруг обнаруживающей