"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

завершились, угасли внутри него, как письменность угасает в письме, как
ребенок иногда умирает в утробе матери своей в момент смерти его, описавшего
все свои будущие привычки, жизненные обстоятельства младенца, сидящего в
просторной и светлой утробе матери, не имеющей книг и книгохранилищ
библиотеки, в которой размещается одни только каталоги, все каталоги всех
библиотек, в соседних комнатах которой резвятся дети младенца, которых,
мешающих отцу творить, приветствует жена младенца, владеющая безраздельно
письменными принадлежностями, белыми листами, которые, им, внимательным и
мудрым, испещряются, иероглифами, каждый из которых воплощает, собирает
собой все жанры литературы, что и вызывает у матери внешние невыносимые
боли, посему невестка только и предоставляет ему письменные принадлежности и
белизну листа, подшиваются в книгу, выходящую на свет в предродовых и
родовых схватках, имеющую мясистое красное тельце, пищащую, покрытую слизью
означающих символов по означаемому прямо, все в грамматике, накладывающее
ответственность на литературных критиков, формальное отцовство которых
устанавливается, отражающихся друг в друге, и в этом только взаимном
отражении друг с другом сосуществующих, являющихся одной сплошной до
неразличимости фантазией, вызванной описанием полета колибри, вращающейся на
деле в кругу себя самой вокруг своей оси вниз справа налево, как способна
только она одна и не способна, к примеру, очередь, пританцовывающая в
туалет, обновление природы, выступавшей под маской случая, подвергающего
скупому и неласковому своему содействию список наших фамилий, шевелящихся по
темницам отдельных своих жизней, имена которых постреливают несчастных по
темницам, царапающих на облезлых стенах домокультурного здания, вычисляющих
то неоспоримое время, которое остается еще до того, как память
запамятовавшей о себе руководящей буквы сожмет собственное, фамильное тело,
врученное мне вместе с ключами имени родителями, впервые обновляющие
разговаривающие со мной о службе в армии, путающихся в силках, расставленных
колибри, и раздавит его, либо скроет за сомкнувшейся прорезью, через которую
память птиц-лебедей, предшественников колибри так, как античность
предшествует христианству, упускает свою душу, что насильно мила не будет,
приветствующую клекот фамилий, подхватывающих на лету, спускающихся к низу
на бреющем полете разрезая воздух крыльями, рассекая его белизной,
свойственной бумажному листу, обрывающихся с неба за куском хлеба, который
испечен из имени, часть которого все-таки па дает в воды бассейна, откуда он
потом и извлекается белыми, с черными кликами клекочущими теснящимися
мириадами фамилий, что здесь, на этом обитаемом острове с полуразрушенным
замком классического представления о языке, образуют многочисленные свои
колонии, поселения вдали от людского жилья, вдали от письма, вдали от чтения
те самые заповедные уголки, которых так мало осталось у мшления, все более
отвоевываемые и захватываемые литературой, набивающей свои книги оперением
фамилий, перепутавшихся с хлебными крошками имен, отстреливающей фамилии
целыми школами, направлениями, хотя при этом и гибнут, затравленные и
теряясь, человеко-невидимки с плотью, о которой мы лишь в момент их
мучительной порхающей смерти догадываемся, и даже как будто видим их лица,
срыгивающие в завесах пламени эти незабываемые имена, которые единственно и
существуют, не являясь никаким человеком, не находясь, но содержась ни в
одном человеке, из теории которых и проистекает литература вместе с ее
способностью отстреливать фамилии, выстраивающая заводы-романы,
концерны-поэмы, торгующая этим засоряющим небо, повреждающим землю