"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

перекличкой имен, как если бы у каждого между двух пальцев была зажата
крошечная бумажка со своей ролью в общем гремящем хорале: выплескивающем
воду из бассейна, стоячую поблескивающую гнилой больной тиной, с которой
квакают офицерские рубашки, застегнутые на нашей груди изгибами лягушачей
кожи, что рогожи, выкачивающего воду из городской реки в пункт нашего
отправления через свои иерихонские трубы, настаивающие на истолковании
естественной смены дня и ночи в пользу власть имущих,с виду неказистых, зато
слово подхватывающих на лету поднимающего вместе с обольстительной своей
наготой, искристой, лучезарной, отсвечивающей всем телом ради письменности,
превращающейся в блики имен на белом листе бумаги, до которого добраться не
может ни один путешественник, передвигающий темные полосы саней своих, в
которые запряжены врожденные мертвые собаки запутанные в выделенные из
умерщвленной письменности тяжелые намокшие одежды, лепит шаг за шагом, к
чарующему своим сиянием полосу белого листа в надежде перевернуть его как
страницу, оказавшись по ту сторону белого листа, чтобы первым в как можно
ближе к заглавию оставить свою собственную букву, нечто среднее между
вензелем и иероглифом, вексель в концертном зале, размахивающем руками в
расширяющемся до пространства стукающихся, парящих иероглифов,
предохраняющих, как зеницу ока, от вод бассейна, втягивающих в себя
разительный контраст иероглифов, стонущих и облюбовавших друг друга
низведением, оставившим царство мышления на земле, излучающий впоследствии
небо, море, зверей, людей и птиц, поврежденной в предверии этого излучения
колибри, все это время в своем застывшем и стрекочущем, как киноаппарат,
полете пред величественной статью свершающей свой круг времен Армией,
означавшем, что незавершено еще самое насущное, существенно необходимое
перед механическим перенесением в центр армии, подобным движению зрачка и
совершающего это перенесение и логике, наследующей совокупность его
положений между верхними и нижними частями роговицы, и, действительно,
началось какое-то замечательное обратное движение, руководящая и
разведывающая буква спряталась в кармашек подвешенной у школьной доски
холстяной сумы, необходимой на том пути, где знания подаются в качестве
милостыни верующим в идею, наилучшее, что может произойти перед входом в те
пещеры, заросшие сталактитами и сталагмитами собственного мышления, это
носит наименование "армии", башни служб, телефонной коммуникаций,
превращающей города в представления, события в прах, поступки в следы,
оканчивающиеся падением в траву тропы, проделывающие это тогда и там, где
они неторопливо перетекают в медленную смерть от разрывающегося сердца,
треск которого слышен только в умах и отдается в них каждой встречной мысли,
каждому первому встречному чувству сравнительной аналогией и извращенными
местоименными конструкциями в однообразии тех своих утверждений, что стиль
представляет из себя способ тела отдаваться, показываться, влагаться в
нужные руки в качестве подручного средства, внушающего и внушительного,
олицетворяющего начало, заказывающего себе утреннюю и вечернюю жертву,
которой здесь и теперь оказалось мое посещение кинотеатра после
действительной отмены этого дня моего непосредственного присутствия в
пункте, в качестве дня, отворяющего ворота в армию, через которые, как средь
плотную стену, проходили люди, соседи, слова, которые выскальзывали из-под
крыла колибри, под крик и клекот которой, пугающий, остерегающий, любящий и
возлюбленный, проносили сначала мимо меня, обводя меня за палец вокруг носа
как вкруг рождественской елки-палки, потом вокруг меня, потчуя меня потом