"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

родители, нависает борт корабль-эсминца начатков творческого мышления, не
совпадающего с ним, с ними, с миром, с нею, раскинувшейся в постели, как
цветок, немеркнущей, оставляющей за порогом языкового дома все невзгоды свои
и печали, стонущие на коврике у ее ног, выступающих с пламенностью трибуна
из-под одеяла стройными рядами, насвистывающими, обменивающимися сведениями
о сроках службы, местах распределения, о шутках врачебной комиссии,
окольцовывающих нешуточные выкрики вольтеровским смехом, доставляющие одно
лишь расстройство от старческого слезящегося недоумения не только сложить
эти буквы в слоги, слоги в слова, слова в фразы, фразы в предложения,
предложения в абзацы, абзацы в страницы, разобрать последовательность
которых, поднимаясь по лестнице без лифта внутри дома колодца, обходя все
его квартиры по воздуху и заглядывая в окна вровень с ними стареющим и
огромным своим лицом или сизым и небритым подбородком, стучащим в колокол
своими шагами по обводящей дом-колодец лестнице, но даже отказаться от
внимательного их рассмотрения, совершаемого одной основной руководящей и
направляющей буквой в погонах, собирающей в мировой состав тот лабиринт
рыкающих нечленораздельных звуков, что по-разному рассаживались, то
отдалялись, то приближались, двигали друг друга как ящик на коньках по
идеальному катку, целовали в лицо, затылок, губы, наклеивали чужеродные усы,
отличающиеся от иных лабиринтов как тем, что все они находились, совершали
свой круг, свое бытие, внутри Меня, а этот вовне, в жаркий символ лета,
потно и влажно меня тискающий и обнимающий, как внутреннюю жизнь этого
символа, так и тем, что если все лабиринты состояли из неудач, запретов,
тупиков, осложнений, то этот лабиринт-щит состоял лишь из удач, побед,
самораскрытий, свершений, доставшийся в наследство, от которого не только не
отказываются, но которому подражают как собственной тени, как образцу, в
ведении которого находилось это предохранившее себя помещение начального
этажа представления о языке, оказываясь то мечтательным, зыбким,
перламутровым символом, обросшим наслоениями, древностью смыслов, то
находящейся в одном из тысяч символов жемчужной мысли, иногда несозревшей,
иногда с пятном, иногда речкой, нанизыванию которых нас и начинали обучать,
выдавая это за изучение новой грамматики, новой письменности, пытаясь нас
увлечь этим делом настолько, чтобы мы превратились в безжалостных ловцов и
ныряльщиков за жемчужинами, используемых цивилизацией в качестве мыслей,
словно бы недостаточным было то основание, сообразуясь с которым, мы ранее
спокойно разносили себе пыльцу опыта с письма на письмо, поддерживая в
устойчивости численность популяции письмоводителей, собирающихся стоя
посмотреть на закат солнца бытия, и за время каждой ночи, сколько бы их не
было, убеждающих себя и других, что по утру он на взойдет, за что их и
любят, удостоверяющих каждую такую вот букву, наслаивающую и протаскивающую
за собой и все другие буквы алфавита, общее место которых, в самом
безусловном и необходимом смысле, указывает существует, намеревается,
приказывает, соответствуя тому непрестанному перечислению наших фамилий,
проистекающих из внутренней формы имея посредством изумительной письменной
их истории, которая при такой вот перекличке, сотрясающий лабиринт, или
остается незаметной, когда ее разрушают, или разрушается, когда мимо нее
проходят равнодушно, что ранее случалось крайне редко, а теперь случается
все чаще и чаще у нас, производящих свой миропорядок в его завидном
постоянстве, сжимающем память и извлекающем из нее только то, что в ней
содержится, хранится, чем и определяется постоянство истории, коренящееся в