"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

какофонию заскорузлой письменности, одной из букв которой, а именно первой
нам встретившейся и остановившей историю нашей собственностью, жизни,
психологией, он и был, собирающий все свои занятия с нами, беседы,
перечисления, ответы в единое устанавливание, означающем его место в новом
алфавите невиданной рыкающей аки лев грамматике. Буква писалась прописью
много раз, заполняя невинным почерком первоклассника, открывающегося в
непосредственном продолжении самим временем поверхности его мозга, мерами
вздрагивающего, мерами угасающего, листы в огромную бесконечную косую
линейку так качественно и прекрасно, совершая такой вечный и неизменный
круг, водя за нос и обводя вокруг пальца с помощью линейки и циркуля только,
что наша перекличка отделившись от нас, перекликала нас сама по себе, икая,
из угла в угол размещающего нас в гонениях помещения и обратно, словно
колыхая коляску с вечно живым младенцем-риторическим-мумией, который если и
закричит, то прежде расставит ноги и испражниться в бассейн, на грудь отцу,
застывшему в припоминающем знании. Суть этого языка заключалась в
необходимости отказа от всякого восприятия, и, конечно, имело своей целью, в
первую голову выстрел, отказ от восприятия разговора с родителями о службе в
армии, что означало бы полное восстановление памяти, ее околевших мертвых
собак, врожденных в тело письменности, по трубке из пищевода которого по
звонку сочится тяжелый от меда, полнящийся им, смысл, собираемый в каменную
чашу под луной, промозглую, добывающую из недр пространства, рассматривающих
вовне время, саму истину, покоящуюся во взвешенном состоянии внутри
кубического сосуда, запечатанного и залеченного магической печатью, на
которой изображен, врожден, имеется, оставил свой след, внес поступок в
отпечаток мужчина, именующий себя сущностью искусства, состоящий из черного
и белого, многотомный, ликующий в телесности оргиастического прочтения
страниц, перевертывающихся одна за другой, так что лишь подрагивает,
вздрагивая, белая медуза письма, да тает лишь в лакунах ее талая вода,
опускаясь в темные проталины, которые сами по себе спускаются еще ниже,
наполняют меха мышления теряющим в весе, останавливающимся в прокаленном
состоянии воздухом, направляющим и восприемливающим, протрагивающим и
засыпающим яд, рассчитанный на кожные экземы, в архимедово тело, вмещающее в
себя и там рассматривающее, окупающееся в безмолвии своего недвусмысленного
простора, нагибающегося к букве, запечатывающей магический кристалл до
головной боли, занозой сидящей в ложноаристотелевских трактатах, свитых из
изнанки риторики, целыми клоками выдранной паутины высохших волос, спадающих
с поднимающихся не для удара, в лишь для движения, связанного с
необходимостью различать части тела животных в аристотелевском учении о
душе, букве, находящей соответствующий себе звук в вечернем истолковании
человеческих особей, выкладывающих свои карты в последний только момент, с
тем чтобы рассмотреть их поближе к носу, приставленному к человеку, чтобы
следить за его мышлением, оставляющим на песке высыхающего опрокидывающегося
вовне в пухлость щек лица одни небольшие, над этими щеками стоящие вперед
смотрящие глаза, спускающих с шипением первоклассника мышление в воду, не
свойственную человеческому телу, повседневную, текущую из крана, морскую,
речную, достающую до пят и вращающую в небольшой волне свою падающую и
ударяющую головой о камень с причала прыгающего мальчика, который желт
оттого, что вытащен на берег, пролежав воде вдали ото всех, от всего мира,
переговаривающегося поблизости, на причале, рядом в воде, проплывая над ним,
но, главным образом, оттого, что над ним стоят вызванные неподалеку его