"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

имитирующего язык с подробностью мясной лавки, покоились среди дымящихся
мороженных жирным свежим мороженным зимним морозным воздухом, пятнающим
тела, туш на горах и протоках гниющего мяса, призванного слащавым своим
скипетром подражать письменности, и сквозь потоки аромата щей, потребляемых
другими в этом же мире, в котором это потребление и используется в качестве
способности литератора к философствованию, ароматом, путающимся с ароматом
мужского семени, сидели, выбирая место почище, получше, посуше и читали эту
букву, токовали, ее в этой консистенции рецептурного знания духов, то
зачиная ее в истории, то зачитывая вслух, то завершая в психологии, то
вынимая из нее притчу, то вмещая в нее миф, то рассекая ее сущностью
техники, существующей просекой. Я горжусь тем, что увидел ее как иероглиф,
не только не способный и не стремящийся стать буквой, превратиться в пыльцу
опыта, но и стремящийся к чему-то совершенно противоположному, известному
схолластическими рассуждениями, переносящими пыльцу опыта с письма на
чтение, с чтения на письмо ведущими незаметную свою работу по возведению
преград для этой своей деятельности, изображающей своим телом как именно
преодолеваются, по какой карте местности, эти преграды, препоны, листья. В
этом полуразрушенном здании классического представления о языке, в этом
совершенно общем месте, где ранее, еще в школе, проводились над нами, нашими
умами в бреющем полете различные дела, основанные то на памяти, то на
свободе, то на бессмертии, где воздух лишь подчеркивал только
неоконченность, незавершенность этой обветшавшей конструкции с осыпавшимся
единственным верхним этажем, на краю облома, обрыва, прорыва панели
которого, не которой, на панели, он и существовал единственно только, висел,
покачиваясь, словно бы не решаясь увязнуть в пространстве тускло
поблескивающего болота первого этажа, на которой можно было совершенно
безропотно и безопасно садиться, рискуя тем только, что внезапно перестанет
виднеться построенный рядом на благоприобретенные языковые средства бассейн,
в стенах которого там запечатлевались находящиеся внутри него воины,
поднимающиеся при совершающихся при электрических лампах дневного света
неторопливых, необидчивых, необязательных прыжках в воду разгуливающих по
его ободку переговаривавшихся пловцов, веселящихся и переполнивающих словцо,
прыгающее как водный мяч, лица которых выражают уверенность в замечательной,
основавшей свое дело на свободе возможности упражняться в воде по
маленькому, совершенно не подвергающейся надзору, не повреждающейся
наказанием способности иметь или быть хотя бы под водой, что бассейн этот
оказывался вместилищем той воды, которая окружала его, в которую стекались,
становясь тягучими и вытягиваясь, рядом и все далее отстоящие здания,
смываемые, колеблющиеся в присутствии прыгнувших в бассейн людей так, что
вместо всех нас оставались неуловимые для схватывания, завершающие
полуразложившееся здание дома культуры, обсуждающиеся и наличествующие в
каждом разговоре испражнения в воде по маленькому, как ответ весело
исходящих, испускающихся из самого допроса, и расположились, тягая
пространство этого предохраняющего, себя этажа, как корову тягают за вымя,
лишившее себя молока, обучаемые спокойствию, породистости, одутловатости,
порывистости мозга, залитого щами домашнего приготовления домашней хозяйкой,
не вытирающей руки о кухонное, полотенце, способной дать им высохнуть, так
что мозг сам превращается в лакомый кусочек в щах, и был осторожно съедаем
буквой, научаемые речи, состоящей из нечленораздельных звуков испорченного
желудка, рвущейся плевры и других шорохов природы осенью, сослагающихся в