"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

выбирая какую именно, многослойность и многовидность которых каждый из нас,
попадающих в пространство между ними, обретясь в нем беспомощно и бесконечно
долго, лишенном свойств и времени, воспринимал, обращаясь в чудовищного
многорукого пророка, размахивающего, вьющего, раздвигающего, проходящего
своими извивающимися изломанными руками сквозь пространство и время, орудуя
в них, превращая сам этот проход на первый сохранившийся этаж представления
о языке из четверицы в односложность четверых, в простоту. Путешествие в
пространстве и времени случилось с нами в коротко становящееся временящееся
пребывание в пространстве, ограниченном четырьмя дверьми, искривляющееся
волшебным образом в результате прикосновения к обоим ручкам сразу, имеющим
ввиду четверицу дверей как идеальную, ровную поверхность, которая не может
быть повреждена, искривлена, нарушена, что бы в означающем ее времени не
происходило, разворачивающего, увлекающего потоком времени, превращающим
тело в ряд сигналов длительности, переносящих его в плоскоту в качестве
криптограммы бытия, оставляющего на ручках следы, следы письменности, следу
спермы, которые лишь одни безмолвно свидетельствуют о том таинственном
ритуале, что исполнялся каждым из нас в это короткое время, за которое с
силой мы преодолевали этот метр пространства, отграниченный как от внешнего
для дома культуры мира, так и от внутреннего его пространства, попадали в
которое мы через этот задний проход этого здания. Проход этот несомненно был
частью какого-то хитроумного прибора, шкалой которого являлось спекшееся
единообразие, как запекшаяся кровь подраненного филологией умозрения,
родителей, от которых уходят и к которым возвращаются дети, внешне
наседающих друг на друга, уведомляющих друг друга, запрашивающих друг друга,
выспрашивающих нечто друг у друга, на деле же внутренне расположение но
одной и той же дистанции от этого нечто, имеющего вид прорези, штриха,
черты, на шкале, размеченной тем же соответствием мышления и существования,
от которого всегда на определенный гран ускользает действительность, нить же
этого прибора, волос с головы богини Армии, ходила по шкале в той
зависимости, что происходило с каждым из нас в магическом проходе, где мы
разбивались как в цветном калейдоскопе на мозаику частей речи, и,
многократно комбинируемые, сослагались в некоторое обновленное целое, из
четырех половинок пространства и времени, расплющивающих, расплавляющих наше
мышление в односложность одного, безвинно благодарящее за милостиво
предпосланную хотя какую-нибудь определенность, телесной простоты,
получающих удовлетворение от конфликта пространства и времени друг с другом,
но не с другими, получающих представлений об Армии через схватку титанов, не
сговариваясь, мы стекались в единообразие однозначной колонны перед лицом
оформляющей пустоты этой четверицы, и начинали вступать, втягиваться в
непосредственность отношения к этой убогой, неоконченной неряшливой с
подчистками и подтирками эскизной конструкция языка, именуемой "Домом
Культуры", затягиваясь в него в нуждах, диких, первобытных и варварских его
нутра, издающего трубную гласность гласной буквы, то есть глас, осыпающегося
трущобами своей гнили, свешивающимися кусками несъедобного с запахом,
подобного внутренней форме замысла витрины магазина, запускающего в работу
гноселогию сновидений, лавки, где синекура грузчиков расхватала немецкими
классическим профессорами. Одна лишь буква показалась перед нами, существо в
пространном ликования своей плоти расщедрившее себя в офицера, руководителя
этого региона бытия. Читая эту букву, сидели мы, призванные призывники,
трезвенники на тризнах, на нижнем сохранившемся этаже дома культуры,