"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

несовместимости наших с ней половых органов, мне лично доставшихся от
вымирающего гигантизма цивилизации, ее мастодонтов и мрамора, птицы, чья
пронзительная малость капает на мозг мой застывшим воском из куба, где я
дымлюсь, птицы, превышающей достоинством и силой все скопившееся у ее
подножия божественное и самого всецело вслед за ней присутствующего,
птицы-символического посредника, обретенного мною с такими покатыми
трудностями, раздвигающими ноги смыслу, птицу, чье деятельное участие в
делах людских оправдывает горе, радость, все вещи, все жизни, все смерти
рода человеческого, птицы, заметив которую единственно только и следует
падать ниц, склонять как можно ниже голову, ломать шапку эпиграфа, молить о
критическом всепрощении, производить бичевание, плоти, лишь только коснется
стих твой царственных крыл колибри, умерщвляющей всякую продуктивную
способность воображения, последнюю возможность плотского с нею единения,
которое одно только может подлинно существует, присутствует, кроме которого
нет ничего здесь, теперь и сейчас в котором заключено, о котором собирается
и обсуждает ночные шорохи и постельные скрипы повседневность. О, колибри,
улети, драгоценным цветком, из моей книги, быть может, дотронусь я сейчас до
своих половых органов и ты, трепещущая, вся излучающая любовь, невозможность
соединенья, источающего не только всякое сношение, но и саму способность к
нему, открытое веселье тела, лишь в сношении только повреждающего свою
идеальную ровную поверхность, невыносимую для невоспитанных чувств, лишенных
конуры нутра, исчезнешь и появишься, сохраняясь и покоясь, вечная и
неизменная, похотливо взирающая и расстегивающая, и застегивающая и
находящаяся возле, вблизи, между, рядом, около, и исчезнешь и больше не
возвратишься, мноуступчивая, сущесгвующая не собой, а пестрым моментом
времени, обретающаяся только лишь в моем мышлении. Покоящийся в кровати,
замысливший то, как должно сбыться событие прорыва моих сомнений в
существовании разговора с родителями о службе в армии к самому этому
разговору не потревожив его сущности, о том, как сделать это, улучив момент,
когда обманут себя притворяющиеся спящими те мои мысли-соглядатаи,
раки-впечатления, пауки в банке представлений, которых полным-полно в доме
моим языком из самого себя самим собою возведенном, предназначенном не для
языка, но для господ, так чтобы осветив иным мирам неземные пространства
цивилизации, открылась, залежавшись в вещах, стонущая там, невиданная в
своих собственных глазах, израненная враждующая, кусающая любовников в губы
и насильно не измеряющая им затылки, настилающая мотив и прокаливающая медь
способности суждения, хранящего в себе припоминание того, как существует
мышление в письме, бьющая в истерическом восприятии письменности иероглифом
письмо тарелок из фарфора, которые затем бережно склеивает незадачливый муж
или стареющий, любовник, увеличивается В размерах, одна из всего
существующего, застывшего в неподвижности, колибри. Сомнения эти ушли, и я
лишился чувств, которые существовали лишь в качестве копий комбинаций,
рекапитуляции этих событий-сомнений конспективный набросок которых
совершался непосредственно в самом теле разговора с родителями о службе в
армий, каково же было мое удивление с которого, как говорили древние, и
начинается философия, с которого как с ветки на ветку прыгает
действительность, придерживая краденые мысли двумя своими конечностями,
мыслящей и протяженной, ускользающая от тянущегося за нею, сминающего
секвойи и секвенции ветки логического дерева алгоритм, утверждающий мышление
посредством существования и обратно. Отчуждение чувств совершенно отчетливо