"Сергей Шилов. Время и бытие" - читать интересную книгу автора

катятся кубические дымящиеся кадила, верой, одним словом, в разговор с
родителями о службе в армии, сопровождающейся неминуемыми приходами в
вечернее время с работы, имеющей вертикальные и горизонтальные связи,
обтекающей и подмывающей берега храмов, той, наконец, верой, что,
заклубившись в непосредственном воздухе рассеивалось в церковную ложу, а в
ней темный, как кипящая смола, сладкий квас, бьющий родником из крана за
алтарем из глаз, на которые раз в тысячелетие только спадает ресница, а
затем в течение всех последующих и предыдущих лет цивилизации истирается,
затирается в поверхность, ложки церковного сервиза, за которым по вечерам
пересказываются светские ереси, как учебник геометрии, протестующий всем
существом своим декадентству учебника физики, как те волосы, что образуют
заросли смысла, тот вид бытия, в котором появляется смысл, составляют
случай, когда в церковной ложе в капле сладкого кваса оказывается волос из
бороды, как черта письменности книги, впечатляющий и врождающий белизну в
сверкающее безмолвие снов и снегов белой бумаги, кусочек книги, дымящийся
как лед, которым обкладывают нечто свежезамороженное, покойников, поэтов,
экспертов, эстетиков, толкующих поваренную книгу сущего. Забвение
телефонного номера было лишь жалкой тенью, подобием только, смрадно
стремящимся к своему образцу; отлучения, отпадения моего от разговора с
родителями о службе в армии, совершенного, прекрасного, матерински
окутывающего, отцовски объемлющего, словом, опутывающего мое поведение,
составляющего, склеивающего из обрывков, разрозненных тому назад фрагментов,
выпавших бумажных рассыпавшихся листов рассыпающихся при каждом звонке,
раздающемся и исполняющимся с этих листов телефонным справочником духового
оркестра, содержащего в затрапезном своем виде каталог самой вечной истины,
местами пребывающей, местами смахивающейся как муха смахивается со стола,
подбираясь к застывшему во врождающем стуке впечатлений и впечатываний
сносок яблоку раздора, квадратно установленному на толе, на которое я,
спланировав, сажусь, жужжащий в созвездии стихотворных рифм жук-джентельмен,
и с которого не могу взлететь, хотя и вожделеющий перенести с него пыльцу
опыта письменности, приставшую к тельцу моего мышления, ликующему в своей
продолговатости, смежности, промежности, прорези, зияния различения в себе
двух кольчатых членистоногих сторон: мыслящей и протяженной, идеальной и
реальной, ценностной и стоимостной, выпрыгивающей из-под одеяла и
свешивающей ноги, мрамор которых вытесывает из себя все то, что может быть
высказано, способно притаиться, появиться на свет демократией, вытирающей
ноги о половичек, и дубинкообразными движениями руки вежливо и риторически
останавливая мысль полемизирущего будильника, о которую, как о половичок,
вытираются ноги и ногти, как о салфетку руки, причем все это делается перед
едой в спекшемся единообразии, в притягательной силе восставших масс
документов. Отныне, этот разговор окруженный сомнениями, которые лишь
неизвестным мне образом подтверждали его истинность, сказывался в нечто
вещественное, отделялся от меня и упускался, улетал в прорезь моего
сознания, заимствованной мною доли женского организма в качестве
вещественных доказательств длительности временящегося опыта, отлетал от руин
и обтянутого серебристой каймой ленты национальной гвардии с бубенцами,
раздражаемой крайней плотью, куба, где я дымился, порхал белозубой,
вращающей стиль письменности колибри, пронзительной ликующей, величайшей и
божественнейшей из птиц, той единственной, что известна моей любви, которую
я не только люблю, но и обожаю, целую ручки, страдаю и мучаюсь от поражающей