"Лидия Шевякова. Дуэт " - читать интересную книгу автора

них на октябрятские значки всякую соблазнительную всячину. На следующий день
он протырился в "Военторг" и, глядя честными зелеными, лучистыми глазами в
веселые глаза смешливой продавщицы, смело поведал ей, что дедушка-полковник
послал его за погонами и пуговицами для спектакля в школе про "Молодую
гвардию". Герман был очень хорошенький, чернявый, смуглый, с ясными
ярко-зелеными глазами. Музыка рано разбудила в нем чувственность и фантазию,
а живой ум подсказал, что его обаяние - хорошее оружие на все случаи жизни.
Еще не до конца понимая весь подтекст сексуальной игры, он, следуя рано
проснувшейся интуиции красавца мужчины, прекрасно делал туманно-масленые
глазки, от которых слегка, но очень сладко трепетали сердца многих взрослых
женщин. Продавщицы "Военторга" пали его первыми жертвами.
Жвачки и сигареты потекли к нему блоками, как баржи, а модные тогда
круглые плоские значки с завлекательными надписями на английском -
пригоршнями. Коммерческая удача повсюду следовала за ним по пятам, едва
успевая за его стремительным, беспечным восхождением к красивой жизни.
В семнадцать лет он уже слыл одним из самых удачливых столичных
фарцовщиков, не знающим настоящую цену деньгам, презирающим обычный труд и
обычных людей со всеми их обычными жизненными ценностями, искренне считающим
себя личностью исключительной и перекидывающим все критические замечания со
своего счета на счет зависти. К сожалению, Гера действительно был парень
исключительный, но не своими фарцовскими успехами и даже не своей броской
внешностью смуглого красавчика с соболиными бровями, зелеными глазами и
легкой походкой победителя (помните легендарный проход Челентано в
"Блефе"?). Главное - он был потрясающе талантлив. Уже к шестнадцати годам у
него переломался и окреп густой лирический баритон.
Петь для Германа было больше, чем дышать, больше, чем жить. Голос, как
птица, жил у него внутри и рвался на свободу при любом удобном случае.
Иногда даже среди ночи. Он игрался в свой голос, как другие играют
шахматами, конструкторами, в войну, выводя в воздухе одному ему видимые поля
и леса, моря с кораблями, пустыню с караваном верблюдов. Его сильный,
глубокий баритон мог подняться до нежной лирики тенора и опуститься в
глубины, как в пещеры, баса. Герман играючи покрывал три октавы открытым
голосом, и это был не предел.
Когда Гера пел, он забывал все на свете. Звуки приносили ему физическое
наслаждение. Они ласкали его изнутри и обволакивали снаружи. Он знал
наизусть десятки арий. Пел и мужские, и женские партии, пел даже за хор и
оркестр. Он плескался в звуках, как рыба в воде. Со времени смерти Модеста
он особенно полюбил Вагнера с его тяжелой, словно разозленные океанские
волны, музыкой, полной грозного дыхания мрачной вечности и дальних раскатов
грома, доносящихся из других неведомых миров. Он представлял себе мощные
фиорды и указующие персты рока молниями над ними. Эти картины мятежного духа
так его вдохновляли, что он даже написал стихи для хора к "Тристану и
Изольде". Ну может, не стихи, а так:

А гром огромен и непостижим.
Ужами молний жалит скользкий воздух.
И гасит их в распластанную ночь.
Ночь, истомившись летним зноем, ждет на свиданье гром.
Покровом туч, отмежевавши месяц,
грозой несется вдоль небес любовник молодой.