"Иван Шевцов. Во имя отца и сына (роман)" - читать интересную книгу автора

очарованные птичьим оркестром, и опять поля, и снова леса сквозь многие
меридианы до самого Тихого океана.
Это - Родина, Отечество, Отчизна.
И почему-то подумалось Сергею Кондратьевичу: а чувствует ли Родину его
сын Константин вот так же, как чувствует ее отец? Константин, который
начинал свой долгий ратный путь в такую же осень 1941 года здесь, в
Подмосковье, рядовым солдатом и закончил его гвардии капитаном на улицах
Белграда? А внук Коля? Что он видит за кратким словом Родина? Каким звоном
это слово звучит в его душе? Верно говорят: соприкосновение с высокими
деяниями рождает высокие думы. А высокие думы, в свою очередь, рождают
великие дела. "Доблесть родителей - наследие детей". Не в этом ли
философский общечеловеческий смысл библейского "во имя отца и сына"?!
Сергей Кондратьевич пристально посмотрел на мастера из механического
Андрея Каурова - плотного, точно отлитого из бронзы крепыша, подвижного
непоседу с беспокойными карими глазами. Ярко-белый с черным орнаментом
модный свитер его выделялся среди других. Он знал отца Андрея - Петра
Никоновича Каурова, токаря из механического, ушедшего в сорок первом на
фронт и погибшего где-то в лесах Белоруссии. Хороший был токарь, и скромный,
тихий человек. Жена его Клавдия Ивановна работала в литейном на формовке.
Помнится, когда получили "похоронку" - дело было летом, - привела на завод
тринадцатилетнего Андрюшу - пусть к цеху привыкает, к делу присматривается,
чем во дворе слоняться. Сирота. Тяжкое слово это вслух не произносили. Их
было много, таких Андрюш, чьи отцы не вернулись с войны. Но были ли они
сироты в том горьком стародавнем понимании? Отцов им заменила теплота и
ласка рабочих сердец, заводского коллектива. Вырос Андрей Кауров, институт
окончил, тридцати ему еще нет, а он уже мастер, инженер. Да какой мастер! Ян
Витольдович говорит - перспективный, будущий главный инженер, директор
завода, министр. Потому что имеет острый ум, беспокойное сердце, золотую
рабочую хватку и добрую, отзывчивую душу.
В автобусе, когда возвращались обратно домой, Сергей Кондратьевич сел
рядом с Кауровым. Поговорить хотелось.
- Как, Петрович, доволен поездкой?
- Еще!.. Чудо!.. - Кауров быстрым жестом погладил ежик непослушных
темных волос. И сразу, почти без паузы, заговорил совершенно о другом, не
имеющем никакого отношения к сегодняшней экскурсии?
- Сергей Кондратьевич, я хочу с вами посоветоваться, как с ветераном.
- Ну-ну? - насторожился Лугов.
- Как вы смотрите, если нам произвести революцию в цехах. Ну, положим,
прежде всего в нашем, механическом?
Сергея Кондратьевича огорчил такой неожиданный, быстрый переход от
Бородинского поля к заводским делам. Неужто в его душе так ничего и не
осталось от сегодняшней поездки, не задело никакие струны? Однако "революция
в цехах" возбуждала живой интерес. Хотел было заметить, что всякая революция
полезна, поскольку ломает отжившее, но воздержался, молча ожидая. И Кауров
продолжал вполголоса, видно не хотел, чтобы слышали другие:
- Переставить станки в технологической последовательности, чтоб не
таскать детали из конца в конец по всему цеху. Смастерить специальные
тумбочки для инструментов. И вообще покрасить стены в приятный цвет, чтобы
глаз радовало. Чтоб цех был похож не на склад металлолома или жестяную
мастерскую, а на творческую лабораторию.