"И.М.Шевцов. Любовь и ненависть (Роман) " - читать интересную книгу автора

заявило о себе: оно заблеяло. На сердце у меня сразу повеселело: все-таки
живое существо. Сначала я решил воспользоваться услугами барана. Но барану
моя затея не поправилась. Он не хотел оставаться в одиночестве и потому
всякий раз, когда я пытался стать ему на спину, чтобы руками дотянуться до
края ямы, шарахался в сторону. Я падал в грязь. Что делать? Но, как у нас
говорят, и нищему иногда везет. Повезло и мне. Возле кладбища дорога
проходила в соседнее село. Слышу, телега тарахтит. И не столько сама телега,
сколько пустые бидоны гремят: я догадался - это дядя Кузя возвращается с
молочного завода. Единственная моя надежда. И я заорал во все горло, чтоб
перекричать и грохот бидонов и шум дождя: "Дядя Кузя! Эгей! Дядя Ку-зя-а!"
Слышу - остановился. Тут я как можно быстрей: "Дядя Кузя! Это я, Богдан
Козачина! Случайно в яму угодил! Помогите выбраться!"
Слышу, ворчит он на лошадь, что ли, и еще не решается, как ему
поступить. А я ему снова во все горло: "Вожжи захватите, а то здесь
глубоко!" Пока он шел на мой голос, в моей озорной голове созрел план
отколоть штучку. Стал он на краю ямы, все спрашивает, как меня угораздило, и
чувствую, что не совсем верит, что это именно я. Кузя был мужик не из
храбрых. А я ему говорю: "Бросайте мне оба конца, а сами держите за
середину". О баране молчу. Бросил он мне вожжи. Я один конец барану за рога
привязал, другой на руку намотал на всякий случай и говорю: "Ну, тяните!" А
сам ему барана подаю. Тащил это он, тащил, уже совсем вытащил и тут нащупал
бараньи рога и шерсть. Как заорет не своим голосом, да как бросится прочь к
телеге. Слышу - только бидоны гремят. А мне что, одно удовольствие: баран
мой на свободе, назад его теперь никакой силой не втащишь, второй конец
вожжей у меня в руке. Свидание, разумеется, не состоялось. Костюм я так
изгадил, что хоть выбрасывай. Наутро приходит к нам дядя Кузя и спрашивает
меня: "Ты вчера вечером где был?" - "Нигде. Дома спал". Посмотрел он на меня
подозрительно, подумал вслух: "Да, голуба, а сказывают, бога нет. Вот и верь
после этого". - "А что такое, дядя Кузя?" - "Да ничего, - говорит, - это я
так, к слову". И ушел. Так и не рассказал о ночном происшествии.
Козачина кончил. Все молчали. Наконец Струнов спросил:
- Сам придумал или в книжке вычитал?
Козачина даже не удостоил его ответом.
Я ушел в свою каюту, задраил иллюминатор, сел у стола и задумался: а что
нового я сейчас узнал о Богдане Козачине? То, что он и в детстве был озорным
и находчивым пареньком? И только? А может, больше? Может, Козачина по-своему
хотел кого-то убедить, что он вовсе не трус? Правда, это можно было сделать
по-другому. А быть может, стоит дать ему возможность показать себя, ну хотя
бы доказать, что он смел и честен. Как это сделать - нужно подумать.
Лежа в постели, я попробовал читать. Но вдруг поймал себя на мысли, что
глаза бегают по страницам, а думаю я совсем о другом. Оба только что
услышанных матросских рассказа быстро улетучились из памяти. Оставался лишь
последний недоверчивый вопрос Юрия Струнова да залп вопросов Богдана
Козачины. Я настойчиво искал между ними какую-то, пусть отдаленную, связь и
не находил. Меня что-то тревожило, точно я чего-то не сделал или сделал не
так, как должно. Я отложил в сторону книгу - это был "Гений" Теодора
Драйзера - и выключил свет. Сон не приходил, но мысль работала спокойней.
Наконец обнаружилось то, что, собственно, отвлекало меня: вчерашний
проступок Козачины и мой либерализм в отношении его. Пригласил, поговорил -
и все, никакого взыскания, никаких таких мер, да и сам разговор получился не