"Иван Михайлович Шевцов. Тля (Роман)" - читать интересную книгу автора

маленького факта и подняться до глубокого обобщения, но возмутило отношение
критика к Репину. "Физиология смеха и психология убийцы", - мысленно
повторил Владимир. "Фанатизм суриковских героев". Он живо представил себе
запорожцев, пишущих письмо турецкому султану, боярыню Морозову, закованную в
цепи, и, уже не слушая Иванова-Петренку, снова повторил его недавнюю фразу:
"Общечеловеческие страсти". Черта с два! Где еще, в какой другой стране
найдешь таких запорожцев? А ведь факт, исторический факт - писали письмо,
злое, колючее, смелое, и в каждом слове его чувствовалась могучая сила
запорожской вольницы"...
Машков очнулся от аплодисментов, прервавших его мысли, подумал: "Зачем
аплодируют, по какому случаю?" А председательствующий уже объявил:
- Слово имеет товарищ Винокуров! - Кто-то за спиной Владимира сказал
многозначительно:
- Теперь послушаем противника предыдущего оратора...
"Винокуров? А, это тот самый, что "завалил" на худсовете мою
картину?" - вспомнил Владимир. У него не было вражды или неприязни к этому
подвижному, суетливому человеку с апломбом. Он плохо знал его как критика,
встречал в печати его статьи, но они как-то не оставляли в памяти никаких
следов.
-Я не могу согласиться с уважаемым Осипом Давыдовичем, - начал
Винокуров - Ведь жизненный факт - основа искусства социалистическою
реализма. И вечные человеческие страсти заключены в повседневном, даже в
caмoм мелком. Нужно только, чтобы это мелкое было оригинально подано, броско
написано, чтобы создавало настроение...
А дальше пошли обычные, затасканные слова, за которыми невозможно было
уловить сколько-нибудь четких и ясных мыслей. Такие речи не воспринимаются
слушателями, они проходят через мозг не задерживаясь. В народе о них
говорят: в одно ухо вошло - в другое вышло. Впрочем, мыслей нельзя было
уловить по той простой причине, что их вовсе и не было. Существуют же слова
без мыслей. Из таких слов некоторые ловкие и опытные ораторы составляют
громкие витиеватые речи. Такой была и речь Винокурова. Она не мешала
Владимиру думать о другом, о том. что только что говорил Иванов-Петренко. Он
попытался вызвать перед своим мысленным взором картину Репина и


34

посмотреть на нее глазами Осипа Давидовича, увидеть "психологию убийцы". А
виделось совсем другое - умирающий сын прильнул к отцу, такой беспомощный,
жалкий, и точно просит: спаси! О спасении просят и угасающий взгляд с
застывшей слезой, и судорожно-немощные руки сына - просят о спасении того,
кто дал ему жизнь. Не раскаяние, а мольба: не дай умереть. Все что угодно,
только не смерть.
Это сын. А вот отец. Рука его, убившая сына, в судороге зажала рану, из
которой хлещет кровь. Рука, залитая кровью. Кровь, кровь. Кровь на руках, на
халате, на ковре, на лице. О, сколько ее, человеческой крови, пролито
жестоким коронованным диктатором. И все же не она, не кровь запоминается с
первого взгляда, а глаза царя - обезумевшие, охваченные ужасом от сознания
непоправимого. Глаза не убийцы, а отца...
Владимиру вспомнились лекции по истории. Перед ним вставало время