"Иван Михайлович Шевцов. Что за горизонтом? " - читать интересную книгу авторапротивно и гадко ее лицедейство. Я подумала: стерва ты бессердечная, а
почему же ты не позаботишься о тысячах, миллионах голодных, больных, бездомных детишек по всей России? Ненавижу. Она омерзительней горбачевской Райки, из которой крутили рекламные ролики". В каюте стало совсем темно, и в иллюминаторе не сверкали огоньки, только слышался заунывный, глухой стук машины. Мы плыли, очевидно, по средине реки вдали от берегов, на которых, возможно, и не было жилья с электричеством. И думы мои, как этот теплоход, так же плавно и неторопливо плыли, воскрешая в памяти эпизод за эпизодом. Эти приятные воспоминания куда-то оттеснили сон. Вчера она спросила меня об Игоре Ююкине, что он из себя представляет, как художник. "Способный живописец, - похвалил я. - Недавно закончил мой портрет и довольно удачный". "Этим он и прославится, - иронически сказала она и добавила: - Потомки будут говорить: Ююкин? А, это тот, что создал портрет великого Егора Богородского!" "Вы ошибаетесь, - возразил я. - В России великими бывают только евреи. Великий Мейерхольд! Великий Смактуновский, гениальные Гердт и Никулин. А почему вы спросили о Ююкине?" "Он предложил позировать ему для какого-то шедевра, где будет на фоне майского утра изображен один лишь персонаж - молодая женщина". "В обнаженном виде?" Лариса весело рассмеялась: "К счастью, нет, в легком прозрачном халате". "Ну, что ж, такой образ, бесспорно, обессмертит Игоря Ююкина. Мне с вами не под силу соревноваться". Потом я спросил Ларису, кого она считает идеалом, достойным подражания. И ответ ее поразил меня: "Иисуса Христа. Он коротко и просто определил смысл человеческой жизни - творить добро. В его заповедях, переданных им апостолами, заложен устав человеческого бытия. Если б человечество восприняло к действию все им заданное, наступило бы царство было бы ни ельциных, ни чубайсов, ни Гитлеров и прочей нечисти", - сказал я, как бы продолжая ее ответ. "Да, и была бы полная гармония любви", - подтвердила Лариса и, освещенное солнцем лицо ее озарилось счастливой блаженной улыбкой. И сама она вся, казалось, сияет счастьем и благостной верой. Я спросил ее: "Вы верующая?" "Да, истинно верующая", - ответила она, сделав ударение на "истинно". "И в храм ходите?" "Посещаю по большим православным праздникам". "Мне очень приятно, - искренне, а не в порядке комплимента, сказал я. - Очень хорошо, что молодежь стала обращаться к православию. Атеизм, кажется, отступил. Прошел этот дурман неверия". Она внимательно посмотрела на меня не то с сомнением, не то с непроизнесенным вслух вопросом, поправила крутую волну своих черных, густых волос и устремила взгляд на реку. Мне показалось, что она хотела что-то спросить, но не решилась. Тогда я сказал: "Вы хотели узнать мое отношение к религии? Так?" "Вы догадались. Но мне кажется - я знаю: вы верующий". "Да. Мой отец был протоиереем, то есть старшим священником. Даже митрофорным протоиреем, то есть ему позволялось вести службу в митре. Знаете, что такое митра?" Она кивнула и сказала: "Это такой нарядный головной убор". "А дед мой, по материнской линии, был архимандритом. Это последняя ступенька перед архиереем. Там уж идут епископ, архиепископ, митрополит". "Как интересно!" - восторженно воскликнула она, и в глазах ее забегали светлые огоньки какой-то детской радости, и вся она в этот миг показалась девчонкой, студенткой не старше первого курса. Тогда я решился: "Извините за нескромный вопрос: вы были замужем?" "Нет", - ответила она и подернула круглыми плечами. Мы стояли |
|
|