"Иван Михайлович Шевцов. Что за горизонтом? " - читать интересную книгу автора

противно и гадко ее лицедейство. Я подумала: стерва ты бессердечная, а
почему же ты не позаботишься о тысячах, миллионах голодных, больных,
бездомных детишек по всей России? Ненавижу. Она омерзительней горбачевской
Райки, из которой крутили рекламные ролики".
В каюте стало совсем темно, и в иллюминаторе не сверкали огоньки, только
слышался заунывный, глухой стук машины. Мы плыли, очевидно, по средине реки
вдали от берегов, на которых, возможно, и не было жилья с электричеством. И
думы мои, как этот теплоход, так же плавно и неторопливо плыли, воскрешая в
памяти эпизод за эпизодом. Эти приятные воспоминания куда-то оттеснили сон.
Вчера она спросила меня об Игоре Ююкине, что он из себя представляет, как
художник. "Способный живописец, - похвалил я. - Недавно закончил мой портрет
и довольно удачный". "Этим он и прославится, - иронически сказала она и
добавила: - Потомки будут говорить: Ююкин? А, это тот, что создал портрет
великого Егора Богородского!" "Вы ошибаетесь, - возразил я. - В России
великими бывают только евреи. Великий Мейерхольд! Великий Смактуновский,
гениальные Гердт и Никулин. А почему вы спросили о Ююкине?" "Он предложил
позировать ему для какого-то шедевра, где будет на фоне майского утра
изображен один лишь персонаж - молодая женщина". "В обнаженном виде?" Лариса
весело рассмеялась: "К счастью, нет, в легком прозрачном халате". "Ну, что
ж, такой образ, бесспорно, обессмертит Игоря Ююкина. Мне с вами не под силу
соревноваться". Потом я спросил Ларису, кого она считает идеалом, достойным
подражания. И ответ ее поразил меня: "Иисуса Христа. Он коротко и просто
определил смысл человеческой жизни - творить добро. В его заповедях,
переданных им апостолами, заложен устав человеческого бытия. Если б
человечество восприняло к действию все им заданное, наступило бы царство
земное, и люди жили бы в мире, в любви счастливо и свободно". "И тогда не
было бы ни ельциных, ни чубайсов, ни Гитлеров и прочей нечисти", - сказал я,
как бы продолжая ее ответ. "Да, и была бы полная гармония любви", -
подтвердила Лариса и, освещенное солнцем лицо ее озарилось счастливой
блаженной улыбкой. И сама она вся, казалось, сияет счастьем и благостной
верой.
Я спросил ее: "Вы верующая?" "Да, истинно верующая", - ответила она,
сделав ударение на "истинно". "И в храм ходите?" "Посещаю по большим
православным праздникам". "Мне очень приятно, - искренне, а не в порядке
комплимента, сказал я. - Очень хорошо, что молодежь стала обращаться к
православию. Атеизм, кажется, отступил. Прошел этот дурман неверия". Она
внимательно посмотрела на меня не то с сомнением, не то с непроизнесенным
вслух вопросом, поправила крутую волну своих черных, густых волос и
устремила взгляд на реку. Мне показалось, что она хотела что-то спросить, но
не решилась. Тогда я сказал: "Вы хотели узнать мое отношение к религии?
Так?" "Вы догадались. Но мне кажется - я знаю: вы верующий". "Да. Мой отец
был протоиереем, то есть старшим священником. Даже митрофорным протоиреем,
то есть ему позволялось вести службу в митре. Знаете, что такое митра?" Она
кивнула и сказала: "Это такой нарядный головной убор". "А дед мой, по
материнской линии, был архимандритом. Это последняя ступенька перед
архиереем. Там уж идут епископ, архиепископ, митрополит". "Как интересно!" -
восторженно воскликнула она, и в глазах ее забегали светлые огоньки какой-то
детской радости, и вся она в этот миг показалась девчонкой, студенткой не
старше первого курса. Тогда я решился: "Извините за нескромный вопрос: вы
были замужем?" "Нет", - ответила она и подернула круглыми плечами. Мы стояли