"Иван Михайлович Шевцов. Крах " - читать интересную книгу автора

сахар да картошку. Жили впроголодь, трогательно вспоминали свое недавнее
прошлое, когда пенсии хватало и на харчи и на какую-никакую обнову. И были
довольны. И вот настало сатанинское время, горбачевская "перестройка" да
ельцинские реформы. Пошло все прахом, порушился устойчивый порядок,
наступила дьявольская смута. Вспомнила Таня, как месяц тому назад ее вызвали
Борщевы: у Петра Егоровича сердечный приступ, перебои пульса, аритмия.
Анастасия Михайловна свой диагноз ему поставила: "От недоедания эти хвори у
него. Вишь, как истощал, кости да кожа". - "Но вы в магазины ходите?" -
сорвался у Тани глупый вопрос, которого она тут же устыдилась. И старуха
ответила с иронией: "А то как же? Хожу. Будто в музей: посмотрю на полные
витрины всякой вкусной снеди, постою, надышусь до головокружения, с тем и
домой ворочусь. А дома, чтоб отвлечь себя от тех витрин, притупить голод,
телевизор включу. А по телевизору, как нарочно, гладкий мужик красную икру
жрет, а она по бороде его так и скатывается. А там стол показывают,
уставленный всякими яствами. Все дразнят, издеваются над голодным народом".
Таня вспомнила потрясшую ее картину в подземном переходе возле метро.
Ухоженная девица-продавщица возле огромной кущи пышных роз и каллов, а
напротив замызганное истощенное существо лет пяти от роду сидит на каменном
полу, поджав в лохмотья ножки и держит обрывок картона, на котором неровным
почерком начертано: "Я есть хочу!.." Рядом с ней бумажная коробочка, в
которой топорщатся две синих сторублевых купюры. А мимо течет поток людей,
разных, и таких же нищих, и богатых, бросают скользящие взгляды, либо вообще
не замечают и спешат, спешат куда-то, и только двое бросили измятые купюры.
Таня достала бумажку в пять тысяч, опустила в коробочку, ощутив какую-то
неловкость или стыд. Больно язвил этот нелепый, совершенно дикий, какой-то
нарочито неестественный, неуместный контраст дорогих цветов и голодного
изможденного ребенка, и ей подумалось, что это и есть символ сегодняшней
России, растерзанной, изнасилованной и ограбленной небывалым, неведомым в
истории мира предательством.
С этой щемящей душу мыслью Таня поднялась на третий этаж и направилась к
квартире своих пациентов Борщевых. Дверь в квартиру была приоткрыта, и
несколько пожилых людей молча толпились в прихожей. По их скорбным лицам
Таня почувствовала беду. Кто-то вполголоса сумрачно произнес:
- Опоздал доктор.
Да, помочь она уже не могла: Петр Егорович был мертв. А на нее устремили
вопросительные взгляды соседи, ожидающие каких-то магических действий, и
растерянные, заплаканные глаза Анастасии Михайловны.
- Отошел, отмучился, - говорила она негромким слабым голосом. - Наказал
не давать телеграммы сыну, чтоб, значит, на похороны не приезжал. Одна
дорога, говорят, миллион возьмет. А похоронить тоже миллион. А где ж его
взять?
- Да-а, и жисть горька и смерть не сладка, - произнес пожилой мужчина -
сосед.
- Все терпел, не жаловался особенно, - продолжала Анастасия
Михайловна. - Только когда совсем стало плохо, попросил вызвать Татьяну
Васильевну.
Таня сделала все, что в таких случаях от нее требовалось, выдала
свидетельство о смерти, затем, уединившись с овдовевшей, теряющей
самообладание старухой, достала из сумочки деньги и, не считая их, все, до
последнего рубля, отдала Анастасии Михайловне.