"Жак Шессе. Последнее бабье лето ("Двойник святого") " - читать интересную книгу автора

- Вам не холодно? - спрашивал я. Или: - Пить не хотите?
И шел за шалью, стаканом воды, зажигал лампу или отдергивал штору,
закрывающую сад, словно только это могло меня приблизить к ее горю. Я
пытался выразить ей свое соболезнование.
- Я не горюю, - улыбалась она в ответ, - смерть во мне. Это-то и
притягивало меня изначально к вам. Но вы наблюдаете за смертью. Приручаете
ее. И поэтому можете ее избежать, увернуться, если пожелаете.
"Смерть во мне", - сказала Габриель. Я впервые слышал такое. Никто не
говорил со мной так в лоб, без обиняков. Принято кружить вокруг да около,
когда речь идет о смерти. Хитрить. Ходить окольными путями. Но вот так прямо
заявить: во мне! И это говорит совсем еще юное существо, любящее музыку,
живопись, пьющее кофе на террасе, залитой октябрьским солнцем. Воздух
прозрачен в течение целого дня, ни облачка, ни дождинки; на фоне темного
плюща - желтые хризантемы. Так и представляется, что это кусок рая: дорожка
между деревьями, поблескивающие цветы, кладбище, солнце укладывается спать
на ночь, птицы, еще короткие тени крон в тихих аллеях, по которым мы
бесшумно бредем. Рай - это один миг, следующий за другим, когда тебе ничто
не угрожает, когда вот так светит солнце, когда мы знаем, что уснем вечером
на нашей лужайке-постели.
- Хотите пить?
- Нет.
- Не озябли? Хотите, я схожу за чем-нибудь теплым, приготовлю кофе?
Вот уже несколько дней, как я не читаю, не пишу больше одного-двух
часов по утрам, пока она спит. У меня давнишняя привычка рано вставать,
стоит первым проблескам зари скользнуть по шторам, спускаться на первый
этаж, открывать окна в сад, розовый под розовым солнцем в этот час суток,
когда ветер еще не поднялся, а птицы начинают подавать голоса среди
недвижных стволов и веток. Что же я все-таки писал все эти дни? Обрывки
неких историй. Описывал встречу с Габриель, набрасывал ее словесный портрет,
заносил в тетрадь ее рассказы о Матьё и американце, бросившем ее. Они
познакомились, делая репортаж для конкурса, организованного бельгийской
газетой "Ле Суар де Брюссель", кажется, речь шла об открытии мест, где
проживали американские писатели - Фолкнер, Дос Пассос, Эрскин Колдуэлл. Она
выбрала Хемингуэя и познакомилась с американским журналистом Миллиганом на
Кубе, где он готовил для конкурса такой же репортаж, как и она. Они вместе
отправились в Кечум, где Хемингуэй покончил с собой, - однажды она описала
мне эти места: лес, дом, комнату, где писатель зарядил ружье с
инкрустированным серебром стволом.
- А что же Миллиган? - поинтересовался я.
О нем она не обмолвилась ни словом, я сам стал воображать дом Хемингуэя
в тени секвойи, двух влюбленных, приехавших туда издалека, из разных концов
света, и встретившихся в единственном отеле городка, безразличного к тому,
что старый писатель покончил с собой, застрелившись из охотничьего ружья,
как какой-нибудь провинциальный нотариус. И тут смерть, правда, Габриель? А
сам репортаж - о чем он? О смерти и о кладбище. Кое-что в вашем репортаже,
Габриель, меня пронзило: смерть писателей, которые вообще никогда не должны
были умереть. Словно своими книгами, вкусом к риску, вызовом смерти они
заслужили не только славу, но и судьбы богов. Можно ли представить себе
мертвого Аполлона? Больного или пришибленного старостью Орфея? Смерть
поэтов, Габриель, недопустима. Я постыдно забывал о смерти вашего сына -