"Жак Шессе. Сон о Вольтере" - читать интересную книгу автора

неспешное время. По крайней мере, оно кажется таковым. Правду сказать, все
мои помыслы занимает мадемуазель Од. Ее глаза, ее румянец, ее голос, ее
стать, ее движения поглощают все мое внимание, а я поглощаю жадными
взглядами ее самое. Мы часто занимаемся вместе, читаем одни и те же
учебники, совершаем прогулки, ездим в Лозанну за покупками для госпожи
Клавель, наведываемся в лавки за книгами для моего дяди. Мадемуазель Од
старше меня на шесть лет, но никто не помышляет о том, что она когда-нибудь
покинет дом Клавелей, да она и сама о том не заботится; она всегда будет
жить здесь, так уж сложилось, так решено, а мне остается лишь скрепиться и
не слишком бурно дышать в ее присутствии, рядом с нею.
Увы, мадемуазель Од слишком красива, чтобы ускользнуть, затеряться в
этом мире! Ты не отдашься на волю случая, милая моя Од. На волю того
самого - на сей раз счастливого - случая, что сделал тебя сиротою и
воспитанницей моего дяди Клавеля, приблизил к тебе того, кто пожирает тебя
глазами, впивает твой образ, пишет бесконечные письма, которые не отсылает
тебе, которые даже не осмеливается всунуть украдкой в твою загорелую руку и
которые лишь здесь подписывает своим полным именем и жалкими качествами:
Жан-Самюэль де Ватвиль, студент богословия Лозаннской академии и ваш
покорный слуга на всю мою жизнь в Боге, если Вам будет угодно, возлюбленная
моя Од.


IV

Каждый год в июле устраивается Праздник вишен, к коему г-н Клавель
относится весьма трепетно. Торжество начинают к вечеру, в сумерках. Может
быть, воспоминание о нем стало более изысканным под патиною времени? Не
знаю, но мне чудится, что всё в этот день - и приготовления к празднеству,
и суета служанок, накрывающих столы на эспланаде, - окутано каким-то
особенно нежным предвечерним светом. Госпожа Клавель присматривает за всем
и всеми, дядюшка озабоченно хмурит брови, дети - а их нынче множество -
украшают лентами букеты полевых цветов в больших голубых стеклянных вазах.
Но вот наконец смеркается. Вокруг разжигают костры. В свете факелов
поблескивают налитые плечи крестьянок; люди поют, танцуют, бросают в воздух
мячи, букеты, шляпы, над деревьями взлетают яркие затейливые фейерверки. В
вечернем сумраке светлеют парики, шелковые шарфы, жемчужные ожерелья.
В один из таких летних сезонов (то был, вероятно, 1756 или 1757 год)
дядя мой принимал в Усьере знаменитого Гиббона, который впервые находился в
Лозанне и посещал светские салоны вместе с дочерью пастора Кюршо, бойкой и
резвой девицею. Эдуард Гиббон, историк, гигант науки! Мне же вспоминается
крошечный человечек, совсем еще молодой, толстенький, похожий на розового
поросеночка, с крутым лбом, выпученными глазками и двойным подбородком,
упрятанным в кружевное жабо. Высокий визгливый голос, непререкаемый тон и
пылкие импровизации, при каждой из которых хорошенькая Сюзанна Кюршо
прыскает со смеху.
Разумеется, будучи пастором в Лозанне, я вновь увижусь с господином
Гиббоном в этом городе, когда он приедет туда вторично в 1783 году. Для
Гиббона то будет время спокойной, упроченной славы; он примет меня в своем
кабинете в Гроте и, что самое любопытное, вечером выйдет к столу в
экстравагантном пурпурном одеянии. Затем последует достославное время