"Жак Шессе. Сон о Вольтере" - читать интересную книгу автора

принуждает меня к игре - так, словно отдых, развлечения, забавы, даже такие
интеллектуальные, немного постыдны, и требуется весь его авторитет, дабы
принудить меня к этому. Итак, мы расставляем фигуры, и воцаряется глубокое
молчание: мы оба привычно изображаем сосредоточенность в начале игры.
Возможно, мы молчим еще и потому, что нам приятно сидеть вдвоем, лицом к
лицу, совсем как в те времена, когда господин Клавель преподавал мне
начатки латыни и греческого в своем маленьком лозаннском домике, и даже
колокола церкви Святого Франциска не могли отвлечь нас от занятий.
Однако похоже, что в этот час, в этом салоне, укрытом от
послеполуденного зноя Усьера, господину Клавелю не очень-то легко
сосредоточиться на нашей партии: в верхних этажах уже начинается суета
после дневной сиесты, слышатся шаги, хлопанье дверей, вот кто-то отворил
окно в густой сад, откуда доносится неумолчный птичий щебет, аромат
разогретой земли и все тот же туманный свет, проникающий даже в наш
затененный уголок, где мы старательно двигаем фигуры на доске. Мой дядя
нервничает, делает несколько промахов, один за другим, и наконец, скрестив
руки на груди, пристально смотрит мне в глаза.
- Слышите ли, дорогой племянник, всю эту сумятицу после дневного сна?
Ну так вот. Я, как вам известно, не поэт, но не могу не сравнить сию шумную
неразбериху с тем состоянием, в коем, по моему мнению, пребывает нынче ваш
ум.
- Мой ум, дядюшка? Что вы хотите этим сказать?
- А то, милый племянник, что я чувствую в вас некое смятение. У меня
такое чувство, будто вы скрываете от меня свои мысли. Я наблюдал за вами
несколько последних недель: вы молчаливы и куда более сдержанны, чем
прежде. Со времени визита господина Казановы - коль скоро нужно уточнить
этот период, - мне кажется, вы на всё в доме взираете с упреком. Может
быть, я ошибаюсь? Может, я, не страдающий, как вы знаете, пылким
воображением, рисую картину слишком мрачную? Ежели это так, прошу вас
извинить меня и счесть мои речи всего лишь очередным знаком интереса,
каковой я питаю к вам.
В последующие дни этот вполне невинный вопрос дядюшки принял в моих
глазах угрожающее значение. Коли уж господин Клавель задал его, значит, он
приметил сомнения, рожденные во мне нашим образом жизни в Усьере -
поведением его обитателей, их явными или тайными отношениями, их словами и
пристрастиями, в той мере, в какой они желали их выказывать. И, таким
образом, он не может не знать, что я обнаружил трещины на гладкой
поверхности нашего существования и теперь страдаю в одиночестве, не в силах
довериться никому другому. Но какие же это трещины? Ведомо ли это мне
самому? Поведение мадемуазель Од? Да разве оно столь уж преступно? Разве
это не естественно - скрывать тайный жар под скромными манерами? А может
быть, я воображаю все эти бездны, провалы, дыры под личиною того, что зову
притворством, дабы потешить свое сиротское одиночество? Не стану ли я скоро
походить на печального Руссо, который всюду видит ложь? Не вздумаю ли
обличать скрытность на манер "Руководства исповедника"? Да и что такое
хитрость? Всего лишь добродетель, необходимая для победы над более сильным
противником. И что такое ложь? Хитрость, к которой прибегают, дабы спастись
от непреодолимых обстоятельств. Следовательно, мне нет нужды хитрить, и
никто в этом доме не лжет. Вдобавок, так ли уж важны все эти вопросы, коль
скоро все это мне пригрезилось? Я хочу быть достойным этого сияющего лета.