"Жак Шессе. Сон о Вольтере" - читать интересную книгу автора

двоедушного свидетеля мы спасения не дождемся.
Вдобавок, все это растворяется в каком-то неясном мареве - быть может,
в мареве лета. Возможно также, это дымка времени, того отрезка времени, в
коем вновь вырисовываются забытые лица, звучат умолкшие голоса, уходят и
возвращаются сцены, озаренные светом прошлого. От воспоминаний до рассказа
путь короток: то, что называю я своей жизнью, умещается в этом едва
заметном промежутке, в минуте, когда я пишу эти строки, между тем, что было
вправду пережито (и когда пережито), и тем, что видел я в своих грезах или
пережил, точно во сне, в самый миг события. Я не ношу маски, не наряжаюсь в
рубище, как тот "переписчик", не браню и не одобряю театр. Мне нет нужды
лгать - сама действительность лжет за меня. Вот отчего грезы и сны всегда
казались мне столь значительными: не пытаясь ничего утаивать, не пытаясь
лгать, они зато оборачивают реальность той единственной стороной, которая
меня интересует, ибо скромно претендует лишь на одно - показать все грани
Вероятности.
А я давно открыл для себя эту истину: Вероятность - прекрасна.
На самом деле, и дом наш в Усьере прекрасен, и я там счастлив - но
этого счастья мне мало. И лицо Од прекрасно - но я вижу в нем одно лишь
притворство. И доброта моего дяди искренна и прекрасна - но я читаю в ней
всего только ханжеское смирение гугенота.
Без сомнения, я не прав, глубоко не прав в том, что принимаю жизнь не
такою, как она есть. Я говорил уже о том неверном, но благодатном свете,
что озаряет любое воспоминание, и иногда спрашиваю себя, не он ли - тот
единственно верный, единственно надежный и непогрешимый свет, помогающий
освежить память и ежедневные наблюдения, тот вневременной свет, что
неровными вспышками озаряет и вызывает из небытия эпизоды прошлого, словно
волшебные райские видения. Стало быть, я счастлив в Усьере? Да, видимо,
счастлив, по крайней мере, в воспоминаниях. Так как же мне не любить это
слабое, туманное, но зато неподвластное смерти и времени мерцание,
предпочитая его тем слепящим огням достоверности, что претендуют на
управление нашим веком во имя опыта и разума.


VIII

- Не желаете ли, сударь, сразиться со мною в шахматы? - спрашивает
дядюшка, войдя в гостиную.
- Я предпочел бы партию в шашки, - отвечаю я с хитрым видом.
Это у нас с ним такая игра. Сперва я должен отклонить предложение,
попытаться его переиначить, как позже время сделает это с моими
воспоминаниями.
- Вы меня дразните, дорогой племянничек. Вам хорошо известно, что я
побаиваюсь игр, дозволенных Регентством!
Так мы перешучиваемся меж собою. Я должен с невинным видом стоять на
своем, отлично зная, что игра в шашки раздражает господина Клавеля, ибо ею
до безумия увлеклись в свете после смерти короля, а к изобретению ее
приложил руку некий весьма подозрительный поляк. Дядюшка с улыбкою
подталкивает меня к шахматному столику, с притворной строгостью усаживает
на плетеный стульчик, а сам садится напротив. Все это - также часть
ритуала: я упираюсь и заставляю себя просить - для виду, а дядя якобы