"Жак Шессе. Исповедь пастора Бюрга " - читать интересную книгу автора

церкви.
Воспоминание об этой встрече запечатлелось во мне с поразительной
четкостью. Около дюжины юношей и девушек сидели в маленькой ризнице; когда
я вошел, они встали, и тотчас же мое сердце бешено заколотилось в груди,
потому что я заметил среди них Женевьеву Н. Всего за несколько мгновений я
изменил свои планы: я повременю сбрасывать маску смирения, в Вербное
воскресенье буду вести себя как обычно и еще на долгие месяцы останусь
добрым пастырем, сговорчивым и любимым всей паствой. Ибо я замыслил иную
месть, куда более жестокую и страшную, чем та, что готовилась мною на этот
весенний день: в жертву моему гневу я принесу эту девушку, ею я
воспользуюсь, чтобы покарать ее отца и весь поселок. Искупительная жертва.
И пример в назидание. При этой мысли кровь застучала у меня в висках, и,
как ни призывал я на помощь свою волю, сколько ни обращался за поддержкой к
памяти моего учителя, было безмерно трудно вести эту беседу так, как я
намеревался; вконец обессиленный, я отпустил молодых людей меньше чем через
час.
Женевьева Н. на жертвенном костре... В этом месте я должен сделать
отступление и объясниться: почему мне было так необходимо, столь важно
наказать приход, погубив во имя жажды мести невинную юную девушку.
Я влюблен в порядок, я люблю его неистово. Я хочу порядка и всегда
чувствовал, что Бог избрал меня своим орудием именно в силу моего
пристрастия к неукоснительному соблюдению правил, а порой даже казалось -
так остро ощущал я жажду порядка и дисциплины, - что Он даровал мне эту
склонность лишь для того, чтобы Ему одному были отданы мои помыслы и моя
воля.
Должен еще признаться, что я люблю иерархические лестницы, правильные
построения, послушные механизмы, симметрию, тщательно разработанную
тактику, синтаксические конструкции, шифры, метрику, строгую архитектонику.
Торжество Бога видится мне в этих чистых структурах. Я всегда испытывал
(испытываю и сейчас) какое-то ревнивое пристрастие к авторитарным режимам,
ибо вдохновенная суровость любой диктатуры кажется мне продиктованной неким
сводом непререкаемых законов, обладающим неизъяснимо притягательной силой.
Государство, управляемое твердой рукой, подобно строгой и прекрасной
поэзии. Вот почему плаха, пытки, костер палача и самые кровавые репрессии
всегда представлялись мне законными орудиями власти, как бы ее естественным
продолжением. Всю жизнь я тосковал по сильному государству под бдительным
оком не ведающего снисхождения Бога; такое служение было бы к месту в
Женеве времен моего учителя! Увы, механизм разладился. Рвение наказуемо.
Порядок не в чести. Государство опасается чересчур рьяных своих служителей,
и многоликий порок под маской умеренности и благодушия наступает на десять
заповедей.
Таким образом, я оказался перед необходимостью установить порядок
своими силами, ибо не было и речи, куда бы я ни обратил взор, о том, чтобы
рассчитывать на какую-либо поддержку Церкви или государства. Но не путал ли
я свою блажь - иные даже назовут это одержимостью - со служением делу? Не
чересчур ли легко забыл о самом обыкновенном милосердии? Нет, чем больше
раздумывал я над этой проблемой, поворачивая ее так и этак перед своей
совестью, тем яснее становилась необходимость жертвоприношения. В моем
приходе кощунствовали, оскверняли святое - что же, Женевьева Н. будет
агнцем, принесенным на алтарь закона.