"Жак Шессе. Исповедь пастора Бюрга " - читать интересную книгу автора

раздевалась полностью. Она тихо и часто дышала в полумраке, веки ее были
сомкнуты, белые зубы поблескивали из-под приоткрытых губ. Как прекрасна она
была в эти минуты, когда ее тело казалось фосфоресцирующим в скудном свете,
падавшем из квадратика окна, - он слабел, медленно угасал, и вокруг этих
плеч, этого лона сгущалась тень, точно прообраз смерти. Сегодня я могу это
написать. Я познал скорбь, я познал уныние, видя, как всякий раз в битве
тьмы и света побеждает тьма, как она пожирает это тело, как тонет оно
мало-помалу в ее зловещей черноте. Я смотрел, как Женевьева умирает. Я
держал ее живое тело в своих объятиях, но тьма уже победила. Странная
уверенность в смерти, которую можно перечеркнуть одним движением: протянуть
руку, нащупать выключатель на стене - и на снежной белизне подушки любимое
лицо в ореоле волос снова сияет дивным светом.


* * *

Прошел месяц; близость наша изо дня в день становилась все глубже -
этот месяц связал нас всем, что есть самого высокого в душе, самого живого
и пылкого во плоти. Кто же ты? - непрестанно спрашивал я себя. Что с тобой
станется? Или ты забыл, что ты пастор? Но страха не было в этих вопросах. Я
наслаждался каждым днем. Женевьева была такая светлая! То были недели,
исполненные благодати. Тех, кто воображает, будто счастье отвлекало меня от
моего служения, могу заверить, что они глубоко заблуждаются: никогда еще я
не был душой и телом так свободен для исполнения пасторских обязанностей и
так естественно расположен сеять вокруг себя добро. Я работал, писал,
служил, проповедовал, наносил визиты, а вечером Женевьева приходила ко мне;
иногда нам удавалось встречаться по нескольку вечеров подряд - девушка
заранее предупреждала Н. о дополнительных занятиях по катехизису. Н. не
выражал недовольства; напротив, мы заметили, что его устраивало отсутствие
дочери: он мог допоздна не возвращаться в Бюзар или же, избавившись от пары
ясных глаз, которых уже начинал стыдиться, устроить там очередное застолье
из тех, что неминуемо перерастали в оргии. Эти же самые глаза были моей
отрадой. Я не уставал испытывать их проницательность, и, когда мы гуляли в
лесу, для меня не было большей радости, чем дать им вести себя, видеть
через них и открывать для себя все вокруг по-новому, слушая, как Женевьева
описывает вид, который она для меня выбрала. Это было нашей излюбленной
игрой, надо ли говорить, что я предавался ей со всей серьезностью и
старанием: один из нас закрывал глаза, а другой вел его за руку, описывая
места, по которым шли. Вскоре мы присаживались где-нибудь. Я не открывал
глаз. "Вот, - говорила Женевьева, - сидим на полянке (да ты и сам
чувствуешь, здесь свежее, чем было в лесу). Выглянула луна; облака вокруг
нее белые, серебристая мерцающая белизна на серебряном фоне. Полянка серая,
почти круглая. В сотне шагов от нас дубы, у них желтые верхушки; я вижу
цвет, но стволы тонут в тумане..." Так мы могли играть подолгу. Становилось
все прохладнее, иногда начинал накрапывать дождь. Мы возвращались
проселочными дорогами, удаляясь от леса; разговаривали мало, счастливые
нашей любовью, взаимным доверием, не сомневаясь, что будущее рассыплет
перед нами новые и новые сокровища - и что, как бы то ни было, мы
соединимся навсегда. Мы подходили к Бюзару, но я не чувствовал больше ни
тени гнева. Часто из окон вырывалась танцевальная музыка, а порой и смех и