"Жак Шессе. Исповедь пастора Бюрга " - читать интересную книгу автора

лес, полный мимолетных теней и голосов, забытых лиц и стихших шагов. Нет
больше преграды между сном и явью, словом и грезой, ночью и днем. Прошлое и
будущее сливаются воедино. В такие минуты я думал о крещении, о том, чем
был этот обряд для первых христиан: освобождение, обновление и освящение,
чистая, прохладная вода омывает душу и утоляет ее жажду, укрепляет ее и
защищает от зла, от смерти. Распахиваются врата. Вы вступаете в свет,
словно в притвор храма, вы входите в неф, где разлито бело-золотое сияние.
Воздух под сводами храма трепещет от счастья. И я, войдя в эти врата,
познал истинное обращение и дивился снизошедшей на меня благодати. Смерть
всегда казалась мне лучшим уделом, чем жизнь. Много лет, думая о ней, я
готов был к уходу - как учит Кальвин, я не отрывал от нее взора. Жизнь я
считал чем-то преходящим, а тело мое представлялось мне тюрьмой; я знал,
что рано или поздно покину его, и это будет освобождением. Теперь же сама
мысль о смерти ужасала меня. Тело - храм Господень, а не только тленная
плоть, пожираемая червями, и рассыпающийся прахом в земле скелет. Почему же
не любить эту жизнь и всех живущих, даже боли и страдания ее? Храм
Господень. Я много думал над словами апостола Павла, находя в них красоту и
духовную опору. Конечно, мы не принадлежим себе, и в этом я был с ним
согласен, ибо по-прежнему считал себя рабом Божьим, Его служителем, Его
собственностью. Но: "Славьте Господа в теле вашем", - добавлял апостол, и
наша бренная плоть теперь представлялась мне подобной ярко горящему
светильнику или этим сияющим красками осени деревьям, вспыхнувшим на
краткий миг костром, чей свет так волнует нас еще и оттого, что мы знаем:
он угаснет к зиме. Все мы умрем. Холод убьет эту листву, земля поглотит эти
глаза, время обратит в прах кости.
Только любовь останется. Только любовь возвышает плоть. Трепетный
огонь, который холод и сырость грозят погасить, еще пламенеет перед долиной
мрака.
Ребенком я любил смотреть на парящих в небе птиц, на цветы, на деревья
в лесах и садах. Мать научила меня различать их, знать по именам и любить.
Она читала мне о них, показывала картинки в альбомах, а потом, на
прогулках, я должен был узнать птицу по голосу, жучка по полету, дерево по
коре и листьям. Поглощенный моими занятиями, я надолго забыл о них. Теперь
я видел все это вновь. Я смотрел на утесы, на поля, на серые звездочки
чертополоха - последние оставшиеся на лугах цветы, - следил за полетом
ястребов над прозрачно-чистой долиной. Деревья обрели какую-то почти
нестерпимую красоту: боль пронзала душу при виде этого обреченного войска в
сполохах молний и хриплых боевых кличах. Они тоже сгинут в ледяной бездне,
говорил я себе, их великолепие поглотят грязь и тьма. Они тоже канут в
вечное безмолвие...
Несмотря на обуревавшие меня мысли, как я уже говорил, я ни в коей
мере не пренебрегал своими пасторскими обязанностями. Женевьева была теперь
моей любовницей. Уроки катехизиса возобновились. После двух часов занятий
девушка приходила ко мне в мою комнату; я обычно поджидал ее, сидя за
письменным столом над раскрытой Библией или моими бумагами и записями. По
окончании урока она делала вид, будто идет домой вместе со всеми, но,
замешкавшись в переулке, огибала дом священника и возвращалась ко мне. Я
слышал ее легкие шаги на лестнице, в прихожей; дверь отворялась, она
появлялась на пороге и шла ко мне, неотрывно глядя прямо в глаза. Я целовал
ее шею, плечи, живот под теплой тканью платья. Темнело. Девушка не