"Жак Шессе. Исповедь пастора Бюрга " - читать интересную книгу автора

видел ее одну. Но я оставался пастором Бюргом. Я продолжал носить
неизменную маску приветливости и, хотя все яснее отдавал себе отчет в своих
чувствах, старался ни на миг не забывать о миссии возмездия.
Порядок должен восторжествовать. Пусть даже я навеки погублю себя,
погубив эту девушку, но мой долг - покарать Н. через его дочь. Я влюблен,
но Женевьева все равно останется жертвой. Я не скрывал от себя ни
двусмысленности моего положения, ни опасности, грозившей мне в случае
разоблачения. Я любил Женевьеву; все, что я знал о ней, внушало уважение и
восторг, однако я был полон решимости сломать ей жизнь, дабы свершилось
правосудие. Я восхищался ее хрупкостью, ее свежестью - и хладнокровно
готовился втоптать ее в грязь. Эта нестерпимая мысль неотступно
преследовала и точила меня, но я знал, что не могу изменить принятому
решению.
С другой стороны, было слишком хорошо известно, что меня ждет, если я
стану действовать опрометчиво. Женевьева несовершеннолетняя. Я пастор:
успех достанется чудовищно дорогой ценой. Предстоит расследование,
возможно, долгие месяцы обследований в психиатрической лечебнице, в любом
случае - суд присяжных, лишение сана. Представляя себе все это, я лучше
осознавал беспощадность Бога, избравшего меня своим орудием. Ибо я не мог
более уклоняться от служения Ему. Я был отмечен Им. Оставалось лишь
повиноваться - и погибнуть, подобно торпедоносцам, о которых я слышал в
конце войны, или тем японским летчикам, что пикировали на вражеские
корабли: я воспламеню и сгорю сам, покоряясь непреклонной воле Господа...
Итак, я ждал случая поближе сойтись с Женевьевой. Я не решался
торопить события, зная сеть осведомителей Н. и не желая испортить все дело
подозрительной поспешностью. Вне стен ризницы я не обменялся с девушкой ни
словом. Когда мне бывало даровано увидеть ее на улице или в лавке, я,
превозмогая искушение подойти к ней и заговорить, лишь кланялся издали. Но
ее присутствие на занятиях наполняло меня огромным счастьем, и я уже не мог
жить, не видя сияния ее волос в косых закатных лучах, в глубине сумрачной
комнатки. Я, всегда остерегавшийся цветистых образов, ловил себя на том,
что сравниваю эти волосы со светильником впотьмах или с прекрасным
витражом, пламенеющим в алтаре. Образ светильника особенно пришелся мне по
душе. Я беспрестанно представлял себе его, словно ища спасения или какой-то
таинственной поддержки. Может показаться странным: в иные вечера, когда
ризницу окутывали сумерки, я доходил в экзальтации до того, что эти
лучезарные волосы были для меня равны присутствию самого Бога. Куда только
не увлекало меня воображение! Я грезил наяву. Так, значит, Он поселился
среди нас! На краткий миг Его беспощадность растаяла в этой кротости! Потом
молодые люди расходились. Женевьева ненадолго задерживалась поговорить со
мной, и наконец я оставался один в ризнице, где уже сгущался ночной сумрак.
Но читатель уже понял, что эта тьма была для меня светлее царства
небесного, ибо сияние, которым озарило его чистое дитя, долго еще не
угасало во мне.
Кто-то, быть может, спросит: а как же у меня при этом хватало сил
исполнять свои пасторские обязанности? Я удивлю читателя, сказав, что после
возвращения Женевьевы на ферму Бюзар я трудился больше, чем когда-либо.
Каждую неделю я готовил воскресную проповедь. Я посещал больницу,
организовал сбор пожертвований в пользу бедных, помогал улаживать, если
меня просили, семейные дела: можно убедиться, что я не щадил себя. А были