"Галина Щербакова. Отвращение" - читать интересную книгу автора

опыта. "Древняя Русь, - писал он, - а в сущности, и современная Россия
выскребывает до дна свою эпоху и умирает вместе с ней. Всякий этап России -
не продолжение того, что было, а вновь кровавое рождение, глупое детство, а
потом озорство отрочества и никогда зрелость. Россия всегда подстрелена в
момент своей безудержной и безумной юности. Вечно молодая старуха".
Профессору даже поплохело от таких мыслей, а от одного пассажа ему на самом
деле пришлось даже делать укол.
- Кошмар, - кричал он, - этот мальчишка без сердца! Смотрите, что он
пишет: "Человек смертен, но только русский видит в смерти цель. Он торопит
ее. Он ее алчет. Пробежать и рухнуть. Прожить день, чтоб не думать. Напиться
или сделать что-нибудь такое эдакое, чтоб быстрей, быстрей. И потому
бесконечные войны, заговоры, смуты... Грозные, петры, сталины максимально
использовали нелюбовь человека к жизни в России. Неисчислимо число идущих в
ней на заклание. И это насколько тирания человеческих уродов, настолько и
выбор самого народа. И уже все равно, тебя ли убьют, или ты, своя смерть или
чужая. Нет радости жить. Вечное предсмертие от отвращения жизнью.
Сравнить со стихийными бедствиями в Европе. Там сквозь них
проглядываются красота и пристойность бытия. У нас грязь и мерзость
существования".
А Дите нравилось. Особенно это слово "отвращение". Это же слово ее
жизни, жизни через отвращение. И она стала приглашать парнишку в общежитие.
Ему нравились теснота и запах общей жизни. Он щупал чужие подушки,
надкусывал дешевое печенье с блюдечка, трогал девичьи халатики.
У него темнели щеки - так выражалось его возбуждение. Но Дита заметила,
что халат, который он сжал в кулаке и тихонько нюхнул, был не ее. Терпкий
мускусный дух шел от пятикурсницы Тамарки. Она уже побывала замужем,
разошлась и жила теперь вольно, как сбежавшая рабыня, у которой дом там, где
она сядет и где ей подадут. О! Ей хорошо подавали. Вот даже это дитя
дистиллированной воды и импортного аспирина унюхало именно ее и как бы
ненароком тычется именно в Тамаркин след лицом. Значит, есть в нем жажда
тела, есть зов. Вот сейчас, прямо сейчас, взять и дать ему. Делов! Но она
боится. Никогда ведь не знаешь, как поведет себя человек отдельный, не тот,
что частица народа, не тот, что плоть от плоти, а тот, который наособицу.
Черный лебедь там или белая ворона. И тут же она говорит себе: "Я сама
такая! Черт меня дери! Я тоже не пирожок с противня, не серийный товар". Она
накачивает себя неизвестно для какой решительности. То есть известно,
конечно, но у людей не с противня не все сразу выразимо.
- А вы замужем были? - спрашивает Володя. Господи! Сам начал.
- Бог миловал. Ты же видишь, я не красотка. - Почему ей надо это
сказать? Но говорит. В ее нечистых планах хочется хотя бы толики чистой
правды. Но испугалась, что переборщила с искренностью. - У меня, конечно,
были парни. Даже один препод... Латинист. У! Мужище. А ты сам... Еще ни с
кем? - спрашивает она.
- Я еще сопляк, - отвечал мальчик. - Могу еще не суметь. Буду дурак
дураком. Закомплексую. Я ведь не мужище.
Зачем она сказала это слово "мужище"? Такие корявые слова имеют
свойство застревать костью. Ей хочется вернуть слово назад, сказать правду
про грубые руки латиниста, боль и возникшую походку, которой у нее не было.
Но они говорят уже о другом. Уходя, он смотрит на Диту почти нежно, все-таки
она более чем откровенно ответила ему на этот ни к селу, ни к городу