"Галина Щербакова. Отвращение" - читать интересную книгу автора

электрический самовар в окружении толстых расписных чашек. А как меняли люди
шторы, как чванились то их кубическим рисунком, то малиновыми маками, то
последним писком - шторами с оборочками и с поясочком посередине! И только
их окно желтело примитивным тюлем, самым дешевым и задрипанным из всех, что
висели на крючках в галантерее у самого входа, а те, что дорогие, уже за
спиной у продавщиц. Однажды Дита, узнав свой тюль в магазине, рванула его
рукой. И что? Никто даже головы не повернул. Рвите, девочка, все равно такое
дерьмо никто не покупает.
В общем, к тринадцати годам Синицына знала, что бедна, нелюбима в
классе и что она отомстит за все это в свое время. Месть росла в ней,
перегоняя природу, и ей доставляло какое-то извращенное удовольствие быть
лучшей в учебе, будучи худшей во всем остальном. Она запоминала, чего у нее
никогда не будет: перешитых тряпок, однокомнатной квартиры на первом этаже,
скрипучего на двоих дивана. Она хранила в себе презрение к матери и гнев на
нее же за то, что та рылась в помойных контейнерах и приносила выброшенные
примятые банки, треснутые тарелки, полиэтиленовые пакеты, в которых
сбрасывались старые вещи. Она ни разу ими не воспользовалась, а мать была
счастлива, обнаружив свитерок с затяжками, туфли со скошенными каблуками,
комбинации с оторванными бретельками и кофты с дырками на локтях. Мать
стирала, штопала, перекрашивала вещи для себя, а на заработанные копейки
покупала что-то дочери с рук на базаре. Откуда было матери знать, что всякая
ее покупка распаляла месть и ненависть дочери. Даже то, чем всегда она
гордилась - редким именем Эдита, было поставлено матери в укор. Будто славой
и успешностью другой женщины мать хотела прикрыть собственный срам жизни. Ну
не идиотка ли? Мать обожала Эдиту Пьеху. Она замирала перед крошечным
блеклым экранчиком, когда высокая красивая девушка в белом жалобно, но гордо
пела: "А город подумал, а город подумал - ученья идут". Мать тут же начинала
рыдать, а Дита, еще раньше, до своей ненависти, зная наизусть песню, думала
о другом: она бы на месте летчиков спрыгнула с парашютом. Ей было бы все
равно, сколько внизу жизней. У нее-то она одна. Хватило ума языком об этом
не болтать. Но почему-то думалось: все считают так же, единственную жизнь
отдавать нельзя. Дита много врала, считая, что вранье во всех случаях -
удобно и выгодно. Как сберкасса.
Хотя, что она знает про сберкассу? Ничего. Сроду у них там ничего не
лежало. Проценты же от вранья набегали всем неустанно и без сбоев, потому
все и врали. Что живем в лучшей стране, а главная ложь - в самой
справедливой. Что весь мир нам завидует и уже полмира идет нашим путем,
потому как только у нас человек человеку друг, товарищ и брат. Дита
примеряла все на себя и чувствовала: жмет и трет. Не то! Мать проклинала дом
и жителей, которые специально ей сорили. Дита проклинала мать, что та была
дурой и тупицей и не сумела вывернуться из темноты и нищеты. Ненавидела
школу, которая жалела ее, некрасивую отличницу, которую нельзя ставить в
первый ряд. Стану! - кричала себе Дита. Стану первее всех, а будете мешать -
растопчу. Это вот "растопчу" из какого-то детского стишка проросло в ней
особенно. Слово было с ней одной крови, одной цели. Она даже думала, что
когда вырастет, то поменяет фамилию на Растопчину. Фамилия вкусно лежала на
языке, она была слегка горьковатой, так она ведь и любит перец. И полынь
любит. Все горькое ей сладко.
Когда Дита "заходилась в мести", - а с ней такое бывало, - горели лицо,
шея, хотелось рвать все ногтями, зубами, и она, прежде всего, видела перед