"Перси Биши Шелли. Защита поэзии" - читать интересную книгу автора

выигрывает, подменяя живые воплощения человеческих страстей всегда одними и
теми же жестко очерченными порождениями уродливых суеверий.
Однако мы отклонились от темы. Автор "Четырех Веков Поэзии"
осмотрительно избегает говорить о влиянии Драмы на жизнь и нравы. Раз я
узнал Рыцаря по эмблеме на его щите, мне достаточно начертать на своем
"Филоктет", или "Агамемнон", или "Отелло", чтобы обратить в бегство
околдовавшие его исполинские Софизмы, подобно тому как зеркало в руке
слабейшего из паладинов ослепляло нестерпимым светом и рассеивало целые
армии чернокнижников и язычников. Связь театральных зрелищ с улучшением или
падением нравов признана всеми; другими словами, отсутствие или наличие
Поэзии в ее наиболее совершенной и всеобщей форме оказалось связанным с
добродетелью или пороками в обычаях и поведении людей. Развращенность
нравов, которую приписывают влиянию театра, начинается там, где кончается в
театре Поэзия; обратимся к истории нравов, и мы увидим, что усиление первой
и упадок второй находятся в столь же тесной зависимости, как любая причина и
следствие.
В Афинах, как и повсюду, где она приблизилась к совершенству, драма
была современницей нравственного и интеллектуального величия эпохи. Трагедии
афинских поэтов подобны зеркалам, где зритель видит себя лишь слегка
замаскированным и освобожденным от всего, кроме высоких совершенств и
стремлений, являющихся для каждого прообразом того, что он любит, чем
восхищается и чем хотел бы стать. Воображение обогащается, сочувствуя мукам
и страстям столь сильным, что их восприятие расширяет самую способность
воспринимать; жалость, негодование, ужас и печаль укрепляют в зрителе добрые
чувства; а после напряжения этих высоких чувств наступает возвышенное
спокойствие, которое зритель уносит с собой, даже возвратясь в суету
повседневной жизни; самое преступление представляется вдвое менее ужасным и
утрачивает силу заразительного примера, когда его показывают как роковое
следствие неисповедимых путей природы; заблуждение уже не кажется
своеволием; человек не может цепляться за него как за результат своего
свободного выбора. В величайших из драм мало что можно осудить или
возненавидеть; они учат скорее самопознанию и самоуважению. Ни глаза, ни ум
человеческий не способны видеть себя иначе как отраженными в чем-то себе
подобном. Драма, когда она заключает в себе Поэзию, является призматическим
и многосторонним зеркалом, которое собирает наиболее яркие лучи, источаемые
человеческой природой, дробит их и вновь составляет из простейших элементов,
придает им красоту и величие и множит все, что оно отражает, наделяя его
способностью рождать себе подобное всюду, куда эти лучи упадут.
Но в эпохи общественного упадка Драма отражает этот упадок. Трагедия
становится холодным подражанием внешней форме великих творений древности,
лишенным гармонического сопровождения смежных искусств и зачастую неверным
даже и внешне; или же неловкой попыткой преподать некоторые догмы,
почитаемые автором за нравственные истины, причем обычно это - всего лишь
благовидно замаскированное стремление польстить какому-либо пороку или
слабости, которым заражен и автор, и зрители. Примером первого может служить
"Катон" Аддисона, называемый классической и домашней драмой; вторые, к
сожалению, столь многочисленны, что примеры были бы излишни. Поэзию нельзя
подчинять подобным целям. Поэзия - это огненный меч, всегда обнаженный; он
сжигает ножны, в которые его хотели бы вложить. Вот почему все указанные
драматические сочинения на редкость непоэтичны; они претендуют на